Эмпузион - Ольга Токарчук
Такая игра была особенно сложной в этом плоском кругозоре, так что мальчику и вправду приходилось концентрироваться. Всегда он думал, что если сумеет довезти Пана Плясуна до Кракова без касания земли, тогда ничего плохого там с ним не случится, и ему не придется страдать, терпя все время одно и то же: стыда и чувства вины. Только это ему никогда не удавалось. Быть может, если бы поезд ехал через места, в большей мере покрытые лесом, через промышленные территории, где в небо вздымаются сотен дымовых труб, если бы ехал через крупные города, тогда бы Мечись был бы в безопасности. Но вот здесь – нет.
В Кракове они брали на вокзале коляску и ехали к врачу, очередному. Как-то раз пришлось делать пересадку, и в Альверни29 посетили знаменитого профессора. Только тот тоже не помог.
Каждый визит выглядел подобно всем другим. Поначалу отец разговаривал с врачом, потом приглашали Мечися и приказывали за ширмой раздеться догола. Ему никогда не приходило в голову протестовать, взрослые мужчины знали, что они делают, у них были озабоченные лица, и ведь все это было исключительно ради его добра.
Мечислав раздевался неохотно, и его частенько приходилось подгонять, разве что когда мужчины слишком увлекались беседой. Он стаскивал с себя все то, что еще недавно надевал дома, только в обратном порядке: курточку, рубашку, майку, штаны, чулки, обувь. Имелась во всем этом некая извращенность, человек прячется под своей одеждой, одежда – безопасное убежище, а теперь его заставляют, чтобы он из этого убежища вышел, чтобы вновь поддался осмотру. Сколько он себя помнил, его все время осматривали, постоянно удивлялись его телу, все время его вид вызывал выражение озабоченности на лицах всех наблюдателей – чаще всего то были пожилые мужчины, врачи и специалисты, с выбритыми щеками, усатые, от которых несло одеколоном, разбросанной постелью и вытертой, сношенной кожей бумажников. Они приближали ь телу мальчика свои умные, уродливые головы, помогая себе очками или моноклем. Иногда они касались его. Отец позволял им, а ребенка и не спрашивали.
Всякий раз он надеялся, что до касаний не дойдет. Верил, что на этот раз – нет. Он стоял в нижнем белье перед обоими мужчинами и чувствовал, как от деревянного пола тянет прохладой, откуда-то из щелей, просто откуда-то.
- И гатки.
- Так в Кракове называли нижнюю часть белья – гатки.
- Сними, пожалуйста, гатки.
Мечислав чувствовал, что это было очень важно для отца, поэтому отводил глаза от обследующего его мужчины и старался найти какое-нибудь наиболее отдаленное место, за которое мог бы зацепить собственный взгляд. Иногда выбирал видимую из окна верхушку дерева, а иногда даже паука в углу под потолком, на противоположном краю комнаты.
Ну что же, он был таким, каким был. И ничего не мог с этим делать. Сам себе он казался нормальным. Пробовал когда-то сказать это отцу, но не мог найти подходящих слов. Тогда он думал о тайнах роста дрожжевого теста или про голубя, который снес печальное яйцо в углублении слепого окна.
Все те визиты отец называл консультациями. Он постоянно верил, что где-нибудь существует некое лекарство. Когда постепенно до него стало доходить, что лекарства нет, в его голове появилась идея операции, время скальпеля, которым все можно было обкорнать до требуемой формы.
Когда Войнич уже был подростком, обследования приняли иной характер, они становились все более нервными, даже резкими, словно бы его хворь будила раздражение, и возможно даже – конечно же, медициной оправданное – насилие.
В Вене доктор Кубитчек, смазав предварительно пальцы вазелином, пытался запихнуть их в отверстие, там, внизу, результатом чего была боль, чудовищная и раздирающая, так что, несмотря на все усилия здоровенного ассистента, который придерживал Войнича, доктор хорошенько получил по лицу, а его очки в проволочной оправе очутились на полу с разбитым стеклом.
Так это выглядело. И ничего нельзя было сделать.
13. ДУХИ
Этими довольно-таки мрачными и дождливыми днями позднего октября Тило лежал в постели, прикрытый по самый подбородок, его попеременно мучили то пот, то озноб. Возле кровати стояла плевательница, в сторону которой посещающий приятеля Войнич старался даже и не глядеть. Ее заполняли комки ваты с кровавыми знаками. Они напоминали ему праздничный нагрудный платок, который его отец носил при торжественных случаях, таких как чьи-то похороны, свадьба, национальный праздник или очередная годовщина Конституции 3 мая – бело-красный кусочек ткани, контраст цветов, который мог обещать хлопоты.
Время от времени появлялся огромный санитар, нанятый таинственным приятелем Тило, опорожнял несчастный сосуд, подавал лекарства и глядел с укором на пришедшего в гости Войнича, что тот - вроде как и приятель – но никак не может выручить его самого в подобных делах. К сожалению, контакт с Тило становился все больше спорадичным. Бывало, что парень бредил, и тогда возвращались те пугающие слова, что "пейзаж убивает", или же обессилевший пациент выкрикивал угрозы в адрес кого-то, кто явно желал ему вреда. Тогда Войнич присаживался рядом, оттирал ему пот со лба и увлажнял губы. Еще он гладил Тило по руке, что явно того успокаивало, даже пел ему, тихонечко, практически шепотом.
Войнич просиживал у Тило часами – и по этой причине освободил сам себя от некоторых процедур, в частности, от душей доктора Кнейппа, которые считал варварскими. Здесь, в комнате Тило, у него была тишина, поскольку присутствие рядом с приятелем для него было связано с полным печали покоем – тем состоянием, которое Войнич любил с детства. Это была разновидность будничной, прекрасно известной ему меланхолии, которой помогала та "аппетитность", которую он разыскивал в любой ситуации. Эта меланхолия обладала космическими размерами, но он испытывал только лишь ее маленький, микроскопический кусочек. Когда он исподлобья глядел на Тило, горло его стискивалось, болела грудь, словно кто-то положил на нее громадное бремя, которое через мгновение раздавит ему сердце. Никаких слез. Войнич вообще не умел плакать, отец быстро выбил это у него из головы. То был один из самых базовых уроков: не нюнь, не будь бабой. Так что тело нашло для себя другие способы переживать боль.
Находясь у приятеля, большую часть времени он проводил с большой лупой в руке, перемещая ее над холстом де Блеса, и никак не мог насмотреться.
Как такое могло быть, что из маленьких мазков кистью, намоченной в краске, рождается мир, обладающий множеством уровней глубины? Ему казалось, что картина де Блеса бесконечна – если ее увеличить, там видно еще больше подробностей, маленьких
