Эмпузион - Ольга Токарчук
Тут вмешался Август и напомнил ему, что несколько лет назад в Вене было открыто некое заведение, KärntnerBar, куда женщинам не было доступа, и что это возбудило протесты. Август не занял какой-либо позиции по данному вопросу, но хвалил прекрасный интерьер этого бара – все должно было быть "весьма мужским". Он снизил голос и обращался теперь только лишь к Войничу, словно бы тот мог это оценить:
- Вы знаете, мрамор, оникс, красное дерево, настоящая кожа. Черно-белый пол, минималистский, очень мужской, отражает теплый, только, не дай Боже, не сентиментальный свет от подсвеченных бакелитовых столиков…
Только Тило, Лукас и Фроммер уже вели речь о политике. До Войнича донеслась лишь одна фраза, которую высоким, скрежещущим голосом прокричал Фроммер:
- О-о, да ничего плохого уже не произойдет, балканский кризис был погашен, Турция попросила перемирия!
Чудесная на вкус наливка разливается по языку чистым наслаждением. Интересно, а что еще прибавляет к ней Опитц? Войнич обещает себе, что спросит его об этом утром, но сейчас его охватывает ужасная сонливость, перед глазами встает чудное, искушающее видение его кровати, прохладного постельного белья и большой подушки. К тому же, имеются ведь и завтрашние обязанности в отношении собственного здоровья. Поэтому, несколько ошеломленный, он поднимается, и у него складывается впечатление, будто бы каждое его движение разделено на небольшие фрагменты, что оно состоит из серии снимков. Все стоят в пятне света, истекающего из электрической лампочки, но в закоулках столовой стелется густая, клочковатая темнота. Войнич краем глаза видит, как – словно на картине де Блеса – оттуда поблескивают искорки, а может – глаза, а может – там происходит неустанное жертвоприношение Авраама. Мечислав трясет головой, прядка волос, обычно зачесанная назад, спадает ему на глаза и, совершенно непонятно почему, Войнич щелкает перед герром Августом каблуками, говоря довольно-таки нечетко:
- Разрешите идти, герр Август?
Тот, изумленный и разочарованный, затуманенным взглядом глядел на его отдающую салют руку, а потом попросил провести его до своей комнаты. Только далеко они не зашли. Уселись на лестничной площадке на двух стульях за небольшим круглым столиком, где постоянно стоял графин с водой и два стакана. Поначалу они угощались несколько застоявшейся жидкостью, после некоторого молчания Август начал знакомить Войнича с историей собственной жизни, пользуясь наррацией, переполненной вздохами, покашливаниями, незавершенными фразами. Они сидели так близко один к другому, что до Войнича доносилось дыхание Августа – кислое, будто ссевшееся молоко, которое долго стояло забытым. Мечислав оказывался довольно сопротивляющимся поверенным, поскольку сам уже был рассеянным и уставшим постоянным разговором по-немецки, ну а Schwärmerei заставляла его концентрироваться на словах, из-за чего он открывал их новые, неожиданные значения, игнорируя основное содержание. Август рассказывал ему про город Брашов, где он воспитывался, а располагался он на каком-то румынском пограничье Европы, так что Войнич не очень-то мог понять, почему в доме у рассказчика разговаривали по-испански. Август умилялся, когда вспоминал, как отец – похоже, что тот был каким-то купцом – подписывал венские газеты. Под кофе, который он страстно пил, читали "NeueFreiePresse". В этот момент и Войнич был умилен, потому что его отец читал во Львове ту же самую газету, потому в приливе пьяного доверия Мечислав и герр Август обнялись по-мужски, но вскоре Войничу сделалось нехорошо, неприятно, потому что у него возникло впечатление, как будто бы Август не желал выпустить его из объятий, словно бы желая пленить в своем скисшем дыхании, в своей не проветриваемой венскости.
Когда Мечиславу удалось все же высвободиться из этого объятия, Август рассказывал, что семья перебралась из Брашова в Вену, и он, маленький Август (весьма сложно было представить Августа ребенком!), пошел в Theresianum, самую лучшую гимназию, которая навсегда заразила его любовью к древности, приоткрыл перед ним те благородные миры, существующие где-то здесь и сейчас, только в другом, лучшем измерении, которое постоянно влияет на нас, хотя мы о том и не знаем.
И они на миг задумались над существованием тех миров даже здесь, в сыром пансионате в Силезии.
- А знаете, Павзаний в Пире Платона говорит, что имеется две Афродиты: одна – это та, небесная, у которой нет матери, а отцом является само Небо; а другая – это распутная дочка Зевса и Дионы. Женщиной является и обладает женским первоэлементом только та Афродита, распутная. Первая, небесная, не имеет в себе ничего женского, по сути своей она наиболее мужская из всех мужчин, к тому же является самой совершенной любовью, конкретно же, делающей своим объектом мальчиков… - Он замолк с полной ожидания улыбкой, но через мгновение поспешно прибавил: - Это не я говорю, а только Платон.
Но когда Войнич не отреагировал на это откровение, Август сказал:
- Греческая цивилизация – это вселенная человека, высвобожденного из природы, от собственных наихудших инстинктов, это, это… - он подыскивал слова, а потом из его глаз потекли слезы.
О Боже! Август расплакался словно дитя!
Войнич совершенно не знал, как себя повести, видя тихонечко скулящего пожилого мужчину в бордовой куртке, поэтому он поднялся, с серьезностью, без салютов, поклонился тому, после чего ушел в свою комнату.
Давайте теперь сделаем исключение и предоставим Войнича самому себе по дороге в свою комнату. Пускай себе идет. Пускай не обращает внимания на те странные звуки, что клубятся на чердаке, хотя ведь там нет ничего такого, что могло бы объяснить их происхождение. Как будто бы существа, созданные из пыли, вели там между собой зимние диспуты, некие таинственные полемики; одни голоса переубеждают другие, а те поначалу не соглашаются, предлагают что-то взамен, оппонируют, но вот уже следующий голос представляет новые аргументы в форме воркования, и вновь обмен мнениями начинается с самого начала. А председательствует им голос самый грубый, звучный, который отсекает напыщенную болтовню одним-единственным "гру" – и тогда все на мгновение замолкает, чтобы через миг снова начаться сначала.
Мы идем вслед за герром Августом на второй этаж, в его южную комнату с двумя окнами в самой верхней части дома, где этот ленивый литератор проживает уже почти что год и где не пишет свою историю мира, книгу, которая – что само по себе понимается – не существуя, никак не бросит весь мир на колени.
Нечего ожидать чего-нибудь оригинального в его месте жительства, все они здесь одинаковы, устроенные уютным, мещанским образом – здесь полно всяческих мелочей и узорчиков.
Здесь имеется кровать, днем покрытая темно-зеленой
