Эмпузион - Ольга Токарчук
- Я услышал шум, а поскольку спать не мог, то решил увидеть, что творится. А вы тоже слышите сверху что-то вроде воркования? Мне оно ужасно мешает. Что, герр Опитц разводит голубей? Разве они не улетают на зиму?
Август выпрямился и, благодаря мгновению, которое получил от щедрого Войнича для того, чтобы прийти в себя, смог уже обычным своим тоном ответить:
- Голуби на зиму не улетают. – После чего с достоинством прибавил: - А я шел напиться воды.
На миг повисло неудобное молчание.
- Раз уж мы встали, то, может, спустимся на рюмочку Schwärmerei? – вновь отозвался герр Август и, не ожидая ответа от Войнича, прибавил: - Вы спускайтесь, а я еще вернусь в комнату за домашней курткой, чтобы не лазить в одной ночной рубахе. А сами рюмки в пианино.
Разбуженный Мечислав даже обрадовался этому предложению. Бешено бьющееся сердце уже успокоилось и теперь требовало каких-нибудь мелких удовольствий в качестве компенсации. Идя вниз по лестнице, он остановился у картины, что висела на стене, и на которую он однажды уже обратил внимание. Это был вполне неплохо написанный натюрморт с висящим головой низ зайцем, у которого было перерезано горло, и кровь скапывала в подставленную миску. Под зайцем на столе лежала буханка хлеба, нож и кусок сыра. Разбросанные здесь же темно-фиолетовые и поблескивающие сливы выглядели, словно бы они запухли.
Когда Войнич вновь направился вниз, то увидел там тусклый, какой-то бурый слабый свет, затем свечи в салоне и Фроммера во всем облачении, только это был уже не сюртук, но застегнутая под шею старомодная тужурка. Он должен был прийти в салон перед Мечиславом. Уверенный, что никто его не видит, он вытащил из кармана стаканчик и, стараясь не издавать ни малейшего шума, наливал себе из темно-зеленой бутылки темную, практически черную наливку. Первый глоток он еще смаковал, шевеля при этом губами, но второй влил себе прямо в горло. Все сразу. Войнич, предупреждая, кашлянул и, словно ничего не видел, направился в столовую. Их взгляды соединились. Мечислав лица Фроммера хорошо не видел, поскольку оно было скрыто в полумраке освещенной только парой свечей столовой, но у него сложилось впечатление, будто тот никак не был смешан из-за того, что его накрыли за питьем наливки.
- Я тут читаю, - сообщил Фроммер, указывая на лежащую на столе и раскрытую книжку. – Видите ли, геометрией интересуюсь, esprit géométrigue, герр инженер.
- Я пока что не инженер. По причине болезни обучение я не закончил, - напомнил Войнич, только Фроммер не обратил на это ни малейшего внимания.
- Во всяком случае, не по тем причинам, которые притягивают к геометрии умы, нацеленные на точные науки. Лично я отношусь к геометрии, словно к познавательному проекту, то есть к размышлениям над таким видением мира, которое было бы его реконструкцией на основе всех тех точек, из которых мир может быть видимым. Вы это представляете себе?
- Ну, это, скорее, нечто мистическое, - робко сказал Войнич, не будучи уверенным, что такая постановка проблемы не оскорбит этого сурового мужчину.
Только Фроммеру подобная аналогия вроде бы как польстила.
- Наши органы чувств навязывают нам определенный вид знаний о смре. Они к тому же ограничены. А что если мир вокруг нас совершенно не такой, как нас пытаются убедить в том наши несовершенные чувства? Вы не размышляли об этом?
- Да, буквально недавно говорил об этом с Тило.
Теперь уже совершенно не стесняясь, Войнич заглянул в пианино и увидел там стоящие в полном порядке рюмок на толстых ножках. В одну из них он налил себе знаменитой наливки.
- Я знаю столько, что, похоже, в реальности не удастся согласовать се точки зрения, - прибавил он.
Потом улыбнулся, словно бы ему что-то только что пришло в голову.
- Доктор, а вам известна та мелодия-считалочка, которую здесь играет трубач? Правда, довольно фальшиво.
Эта мелодия преследовала его с самого начала. Ее пери дети, когда он направлялся в курхаус. Ее напевал под нос Раймунд. Часы у доктора тоже играли эту же мелодию.
- Я не доктор, герр Войнич. Точно так же как вы – не инженер. Наукой я занимаюсь из любви.
Фроммер подошел к пианино, открыл крышку и брякнул по клавишам. А потом, довольно-таки умело сыграл мелодию трубача и спел:
Habt Ihr noch nicht langge schlafen?
Die Uhr hat eins geschlagen... tü, tü, tü.
Habt Ihr noch nicht langge nugge schlafen?
Die Uhr hat zwei geschlagen... tü, tü, tü.
Было похоже, что Фроммер и дальше будет петь этим удивительно натренированным, даже можно сказать, приятным тенором до бесконечности, но закончил он на четвертой фразе:
Ist der Jakob noch am Schlafen. Jakob, steh auf21.
Довольный собой, он закрыл крышку пианино и сообщил:
- Это старая силезская считалка. Я знал ее еще ребенком…
И тут же начал описывать сложные правила игры, для которой считалка служила. Затем налил себе еще рюмочку Schwärmerei.
Бутылка с этой знаменитой наливкой всегда стояла на буфете. Выглядела она скромно – темно-зеленое стекло, похоже, отливали еще вручную, а вот сама бутылка, выдутая в карконошскихстекловарнях, была не совсем и простой, ее стройная шейка слегка наклонялась в одну сторону, словно бы приглашала, чтобы ее прижали к человеческим губам. На ней не было этикетки, ни чего-либо другого, что говорило бы о ее содержимом. Рядом, на посеребренном подносе стоял графин с водой и стакан. К сожалению, никакой рюмки для наливки не было, что можно было бы считать намеком на то, что содержимое бутылки не следует пить. Отсутствие рюмки давало четкий знак, что здесь действуют какие-то иные правила, которым следует подчиняться и обождать подходящего момента, когда ты войдешь в круг посвященных.
Войнич, приходя кушать, несколько раз встречал взглядом зеленую бутылку, выставленную довольно-таки нахально на буфете, и это, собственно, было первой вещью, которую замечал в этом тяжелом, переполненном деревом и охотничьими трофеями помещении. Когда после обеда Раймунд вносил соответствующее количество красивых ликерных рюмок, только лишь тогда бутылка ходила по кругу. Она казалась неисчерпаемой, с какой-то упрямой щедростью наполняла очередные рюмки, вызывая улыбки на лицах одаряемых. Странный вкус и запах наливки у Войнича ассоциировались со словом "подземный". В ней одновременно чувствовался вкус пряностей и мха, грибницы и лакричного корня. В ней наверняка были анис и полынь. Первое впечатление для языка не было
