Эмпузион - Ольга Токарчук
Они пробовали играть в шахматы, только это им быстро надоедало. Впрочем, Войнич не любил шахмат. Слишком часто ими мучил его отец. Наверняка он считал, что наука игры в шахматы упорядочит непослушный, нечеткий, неочевидный разум Мечися. Ведь в шахматы играли при дворе, и сам цесарь проявлял к ним огромную приверженность. Это было развлечение благородно рожденных мужчин, с ней соединялась необходимая для этой игры интеллигентность и способность предвидеть. Перемещение по шахматной доске в соответствии с правилами введет в жизнь сына некий автоматизм, который сделает мир безопасным и даже дружественным, как считал Януарий. Так что за стол они усаживались каждый день, после обеда, когда тело переваривает пищу, и его охватывает мягкая, послеобеденная сонливость, расставляли фигуры на доске, и отец разрешал Мечиславу сделать первый ход. Если Мечислав делал ошибку, отец переходил на его сторону, становился у него за спиной и пробовал направить внимание ребенка на причинно-следственную цепочку потенциальных последствий этого хода. Но если Мечислав сопротивлялся или становился "тупым", как об этом говорил Януарий, отец не сдерживал гнева и выходил выкурить сигару, а сын был обязан торчать над шахматной доской так долго, пока не обдумает осмысленную защиту или нападение.
Юный Мечислав Войнич понимал правила и умел многое предвидеть, только это, говоря по правде, его не интересовало. Перемещение согласно правилам и стремление к победе над противником ему казалось только одной лишь возможностью использования пешек. Он предпочитал, скорее, включать воображение и видеть в шахматной доске пространство, на котором разыгрываются судьбы несчастных пешек и фигур, которые он рассматривал как персонажи, ведущие друг с другом или один против другого сложные интриги и связанные самыми различными соотношениями. Ему казалось расточительством ограничение действий пространством клеток доски, передача их на паству формального развлечения в соответствии со строгими правилами. Так что, как только отец терял интерес и предавался более важным занятиям, Мечись забирал шахматные фигуры в степи ковра и горы кресла, где они устраивали собственные дела, отправлялись в путешествия, устраивали себе кухни, дома и дворцы. Отцовская пепельница становилась лодкой, а перьевые ручки – веслами; под стулом же открывалось пространство собора, в которой как раз проходила свадьба двух королев: черной и белой.
И сам он среди этого шахматного народца всегда отождествлял себя с конем: переносил известия, мирил поссорившихся, организовывал поставки в ходе походов или предупреждал перед опасностями (вход, Юзефа, уборка ковра, зов на обед). А потом, выруганный отцом, посланный в наказание в собственную комнату без ужина, туда он шел с достоинством шахматного коня – два шага вперед и один вбок.
- Мой отец хотел, чтобы я стал военным, - сообщил Войнич, присматриваясь к работе приятеля.
- Ты серьезно?! Меня всегда смешат мундиры, - ответил Тило, - глядя на движения своей кисти, рисующей кубы и шары: это был любимый мотив его "абстракций". – И эти эполеты, ордена, вся система знаков, чтобы напомнить, какие героические поступки совершил их носитель, каким важным он был. Все эти ранги, иерархия и, в конце концов, неудобство мундира – это отрицание одежды, жесткое и неуклюжее. И, чем более жестока война, тем мундир более параден. И эта нарядность касается даже пуговиц. Государственные гербы на пуговицах, представляешь? Если немножко сдвинуть точку зрения, легонечко, от абсурда в сторону рассудка, - здесь Тило начал смешно двигать головой, - то мундир представляет собой совершенно странное средство переодевания. Чего такого делают все эти люди в мундирах? Они убивают. И чем гордятся? Насилием.
- Ты пацифист.
- Да, это так. Но кто в здравом уме желал бы убийств?
- А мне мундир всегда нравился.
- Конечно, особенно в вашей австрийской армии, парадный. У нас все скромнее. Это правда, мундир придает мужчине некую форму. Без формы мужчина смешон. Например, в белье или в одних носках.
Войнич усмехнулся про себя, глядя на штанины пижамы, которые выглядывали у него из-под штанов. Ему вспомнилось, как когда-то он столкнулся с дядей в уборной, когда поднялся ночью, чтобы отлить. У Эмиля на усах была наложена повязка, которая пересекала наполовину его лицо, и в то же время уплощала черты его лица, так что вполне красивое лицо дяди показалось Мечиславу гротескным и смешным, будто лицо марионетки. Спущенные до щиколоток кальсоны открывали волосатые ноги и болтающийся между ними коричневый огурец, что показалось мальчику каким-то недостойным военного человека – таскать такой вялый овощ в штанах.
- А разве женщины не должны тоже переодеться в какие-нибудь мундиры и носить знаки отличия в зависимости от того, сколько родили детей, сколько сварили обедов, за сколькими больными ухаживали? Вот это было бы и красиво, и справедливо. А если ты так любишь мундиры, то не тянуло ли тебя в армию? – спросил Тило.
- Отцу хотелось, но ты же знаешь, что у нас нет ни собственной армии, ни своего государства. Я бы сражался за цесаря.
Тило покачал головой.
- Так что он думал, что выслал бы меня в армию захватчика, как уже послал туда своего младшего брата, ну а если бы Польша когда-нибудь сделалась свободной, мы просто-напросто сменим мундиры и сразу же сделаемся прекрасно вышколенной армией свободной, молодой державы. Вот только я оказался болезненным и слабым.
- Отец наверняка был разочарован, не так ли?
- А как же. Тогда у него в голове родился другой план. Раз уж нельзя в армию, даже фантомную, тогда пускай его сын пойдет на другую службу. Он сам выбрал мне направление учебы. С этих пор я должен был учиться ради Отчизны, чтобы поднять ее цивилизационный уровень на более высокий уровень, поскольку нынешний – это ужасное отставание и примитивизм. Он говорил, что пока не сделаем порядок, пока не осовременим города и не цивилизуем деревни, не искореним темноту и безграмотность, здорового общества нам не построить.
- Он был прав.
- Потому я начал изучать в Дрездене именно то, что он хотел.
- И тебе нравилось?
Теперь Тило поглядел на Мечислава внимательно и, как Войничу показалось, сочувственно.
- Там я чувствовал себя затерянным. Такой город, как Дрезден, не способствует техническому обучению. Было бы лучше изучать искусство, как ты, но ты же понимаешь, жителям не существующих государств не слишком к лицу заниматься чем-то столь летучим.
Тило закрыл глаза и произнес:
- Жалко мне тебя, Войнич. Ты такой добрый и
