Эмпузион - Ольга Токарчук
- Но ведь цвета – это определенные длины волн, то есть объективные меры, - закончил он.
- Вот только на человеческий глаз они могут воздействовать совершенно различно. А как ты видишь зеленый? – спросил Тило.
Войнич не мог ответить. Зеленый как лист – только это и пришло ему в голову. Об этом он мог говорить только лишь путем сравнения, аналогии с чем-нибудь другим.
Они вновь пошли под гору, где все их ожидали, и по необходимости замолчали. Тема улетучилась.
- Ты видел… кладбище… в Лангвальтерсдорфе? – еще спросил, тяжело дыша, Тило у Мечислава. – Стоит осмотреть. Это особая карта мира живых.
Войнич не очень понял, что тот хотел сказать.
Селение углежогов сложно даже было назвать селением – здесь располагались громадные печи, а неподалеку прилепились лишь бы как сделанные шалаши из дерева, веток и кусков толи. Опитц с чрезмерным оживлением, как казалось Войничу, рассказывал про труд углежогов. А те крутились поблизости, создавая впечатление, будто бы их этот показ ну совершенно не интересует. Черными пальцами они держали плохо свернутые цигарки из грязной бумажки, на черных лицах блестели глаза. Их нищенская, рваная одежда заставляла думать о какой-то странной, экзотической и первобытной моде. У Войнича сложилось впечатление, что все они взялись с одной из тех гравюр, которые он охотно осматривал ребенком, изображавших сценки из дальних земель, где происходило столкновение двух цивилизаций.
Опитц показывал печи и объяснял, как их заполняют. Когда уже они будут заполнены добрым материалом, то есть, срезанной древесиной – самой лучшей будет бук, которого здесь полно, а еще граб, ольха, береза – в объеме дюжины кубов, ее поджигают и позволяют хорошенько разгореться. Необходимо подождать, когда будет достигнута нужная температура, и вот тогда отверстие наверху закрывают, огонь равномерно распределяется, а дым выходит через маленькие нижние отверстия. Эти выходы ни в коем случае не должны быть заткнуты, так что неустанное слежение за ними становится очень ответственным делом. И вот так жгут дерево часами, целые сутки, а уже ночью, под утро задвижки открывают и длинной жердью проверяют готовность выжженного угля.
- Данные печи – это местное изобретение, здесь их называют ретортами, - сказал Опитц, поднимая палец и призывая данным жестом к порядку невнимательно слушающих его экскурсантов. – Сейчас, сами видите, реторта горячая, внутри происходит процесс сгорания, который уничтожает то, что еще недавно было обычной древесиной, и который извлекает совершенно новые, желательные и даже благородные элементы. Эти люди знают, как с этим всем справляться и проверить, появился ли уже уголь.
Жестом конферансье он указал на нескольких ближе всего стоящих углежогов. Их лица не изменились – выражали безразличие и даже, как показалось Войничу, нечто вроде презрения.
- После проверки, все ли в порядке, они ждут еще несколько часов, пока не покажется белый дым, а потом – синий. Вот тогда необходимо залить печь водой, - продолжал экскурсию Опитц.
- И как много воды требуется, чтобы залить нечто столь горячее? – осознанно спросил герр Август.
Этого Опитц не знал. Поэтому спросил на своем разболтанном диалекте мужчину, с которым перед тем беседовал в стороне. Тот бросил всего одно слово.
- Около сотни литров, - перевел Опитц.
Затем он стал объяснять, что все крышки-задвижки обмазывают грязью, чтобы удержать ар в средине. На второй день, когда все хорошенько остынет, древесный уголь уже готов. Тогда открывают задвижки и выбирают его лопатами. После выжигания всей заложенной древесины получают около половины печи качественного продукта, а то, что не сгорело, применяют для последующей закладки в качестве подпалки.
- А что могло бы произойти, если оставить печи на мгновение без надзора? – риторически спросил Опитц, опираясь на свой дорожный посох, украшенный множеством значков и эдельвейсов.
Чернолицые мужчины поглядели на него как будто бы с большей заинтересованностью.
- А вся заложенное дерево сгорит, все превратится в золу. Тогда вместо угля высыпают серый пепел. И дело не удается, - ответил он на свой вопрос.
- А это опасная работа? – спонтанно спросил Войнич, и ему тут же сделалось стыдно.
- О, да, - пытаясь обратить все в шутку, ответил Опитц и дал знак двигаться дальше. – Можно надышаться дымом, тогда ты теряешь ориентацию и можешь упасть в реторту.
Угольщики загоготали.
Эти слова заставили Войнича устыдиться, поэтому он пообещал себе ни о чем больше не спрашивать. Опитц пустил своих путешественников вперед и с огромным терпением глядел, как те плетутся по склону. Несколько больных мужчин, желающих верить, что жизни у них еще очень много. Внимательнее всего он приглядывался к Тило фон Гану. Парень шел в самом конце, тяжело дыша, глядя под ноги, словно бы думал о чем-то совершенно не от мира сего. Кровь в его больных легких совершенно не напиталась кислородом, поэтому сердце бешено колотилось, и можно было вообще удивляться тому, что Опитц так настаивал, чтобы он пошел с ними. Сейчас он дал едва заметный знак подбородком, соединяя фигуру Тило с взглядом углежогов. Те ответили легким кивком, практически незаметным. Это видел несколько оскорбленный Войнич, но тут же об этом позабыл, потому что он уж очень сильно был сконцентрирован на себе.
Хотя доктор Семпервайс четко запретил разговаривать во время физических усилий, мужчины, совершенно не помня об этом, естественно же, продолжали свои серийные дискуссии, начатые вчера, позавчера, а может проводимые извечно, ежеминутно приостанавливаясь и опираясь на пастушеских жезлах. Одной из наиболее жгучих тем было исчезновение "Моны Лизы". Два года назад кто-то вломился в Лувр и вынес картину, что твою булку. В годовщину кражи газеты вновь начали расписывать про это событие, потому что всякий след Джоконды пропал. Это событие разделило компанию на два лагеря. Тило и герр Август утверждали, что это ничем непоправимая утрата определенного цивилизационного символа, одного из тех произведений искусства, которые являются осями культуры, вокруг которых мы организуемся культурно или же общественно, и что у человечества имеется обязанность защищать такие произведения в первую очередь и любой ценой. Герр Август, высказываясь по данному делу, входил в тон откровенного воодушевления, казалось, будто бы все его слова начинались с большой буквы, а его губы, желая наилучшим образом их произнести, как бы обремененные их важностью, набухали и увлажнялись от слюны, так что при каждом звуке "П" или "Б" герр Август распылял капельки слюны, наверняка переполненной все еще таинственными палочками Коха. А вот Опитц и Лукас обвиняли их в истерии и преувеличении, утверждая, что есть дела и поважнее "Моны Лизы", и что хотя сами они ценят
