Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич
Вооруженные сделали круг, разбились попарно и начали биться на шашках. Время от времени одна сторона падала на колени побежденная, но все одновременно, тогда менялись местами и начинали вновь биться. Среди воцарившейся удушающей тишины стук шашек раздавался, то учащаясь и усиливаясь, то затихая. “Что это за монахи?” – спросил Ильязд. Хаджи был в затруднении. “Эти призывают к священной войне за ислам, как я понимаю, но я, да и, думаю, все присутствующие, видят эту секту впервые и я не знаю, откуда они свалились. Кавказцы!”
Но вояки, покончив с экспозициями, не удалились, и движение и ропот удивления подчеркнули жест Синейшины, когда тот не вошел в толпу, а вдруг направился к мек-тебе9 и, быстро поднявшись наверх, обратился к присутствующим с речью.
Он не заслуживает-де осуждения, выступая в такой момент с речью, так как на это его побуждают необычайные обстоятельства. Мусульмане, берегите Софию. Не думайте, что, если грекам не удалось ее захватить недавно, опасность миновала. Верующие, нам угрожает еще большая опасность. Россия, не сумев силою захватить Стамбул и осуществить свою мечту, решила путем измены и обмана добиться того же. Для этого она выдумала большевизм, нарочно придумала Белую армию, нарочно сделала вид, что существует между ними разлад, и нарочно, сыграв в поражение Белой армии, прислала сюда – под видом мухаджиров10 – двести тысяч солдат, которых теперь снабжают оружием. Мусульмане, завтра, когда снаряжение этих якобы ищущих здесь гостеприимства будет закончено, одна армия в одну ночь займет Стамбул, и прежде всего Софию, которая будет святотатственно превращена в русскую церковь. Мусульмане, берегите Софию, помешайте русскому заговору.
Сперва тишина, а потом гул тысяч голосов были ответом на пламенную речь Синейшины, потом, подняв руку, потребовал вновь слова: “Они пришли к нам с видом нищих, изголодавшихся, убогих. Вы встретили их с любовью, словами помощи, вы кричали на улицах: русский – это хорошо. Чтобы усилить ваши естественные симпатии к тем, кто вчера были злейшими нашими врагами, а сегодня прикинулись нищими, правительство их послало некоторую помощь Ангоре против греков. И вот, усыпив окончательно ваше внимание, они приступили к работе.
Мусульмане, в окрестностях Айя Софии складывают оружие, медленно подвозят каждую ночь, чтобы в нужную минуту вооружить десятки тысяч. О, русские, мы знаем их за зверей, за варваров, мы знаем их за кровожадных зверей, за безжалостных казаков, за насильников, за грабителей на большой дороге, за пьяниц и пачкунов. Но мы не знали, что все эти качества они превосходят по силе притворства. Они развернули перед вами картину окончательного падения, пооткрывали в всех концах Стамбула увеселительные заведения и дома свиданий, где их обнищавшая знать убирает тарелки или предлагает себя без различия пола к услугам за некоторое вознаграждение. Какая достойная слез картина. Но за этой жалостной декорацией скрывается железная подготовка, в подвалах столовых складываются ружья, в домах свиданий их женщины продаются, чтобы лучше наладить дело, и, проснувшись в одно несчастное утро, вы увидите развевающимся на башнях трехцветный флаг.
Даже величие сегодняшней ночи попрано ими. Даже сюда не постеснялись они проникнуть. Сейчас в нашей среде находится русский, который слышит все, наблюдает за нами, изучает путь, по которому они собираются водрузить на Софию крест. Ищите его и предайте смерти”.
Резким движением Хаджи-Баба заставил Ильязда подняться и бросился по галерее, увлекая за собой последнего. В поднявшейся невообразимой каше, так как находившиеся на хорах бросились вслед за ними к лестнице, пытаясь пробраться вниз, чтобы принять участие в охоте на русского, их бегство вышло вполне естественным. Но, пока внизу толпа бушевала и наполняла мечеть резкими криками, а те, что были на хорах, текли вниз, Хаджи увлек Ильязда в самый конец галереи, где были сложены книги и нагромождены сундуки, желая спрятать Ильязда за хламом. Но после минуты раздумья он окрикнул Ильязда и потребовал, чтобы тот вышел:
– Плохое убежище. Двери закрыты и здесь они вас найдут несомненно. Единственное твое спасение – смешаться с толпой. Я останусь рядом, пока мое соседство не будет показателем, Мумтаз-бей знает, что ты живешь у меня. Бежим, ты достаточно похож на турка, чтобы в толпе можно было узнать. Если угодно Аллаху.
Они снова бросились бежать вдоль беговой галереи, направляясь к лестнице. Не успели они добежать, а принуждены были остановиться, как остановились и замерли все вокруг них, пораженные зрелищем. Напротив, в северной галерее, отведенной под склад и где молящихся не было, на перилах стоял офицер в темных штанах, но белой рубахе, делавшей его особенно видным, с длинной светлой бородой, падавшей ему на грудь и громко кричал тысячной толпе по-французски: “Вот я, русский, ловите меня!” Молчание сменилось воем и криками, и все бросились к лестницам, где началась невероятная давка. Хаджи-Баба грузно сел на пол с явным облегчением. Но Ильязд остался стоять замертво: в русском он без труда узнал преобразившегося Синейшину.
А Синейшина бросился вдоль галереи и железного балкона в направлении алтаря и, пока преследующие ворвались в геникей11, исчез за столбом и при помощи прикрепленной к окну проволоки или веревки поднялся на руках и исчез в окне, раньше, чем его успели настигнуть. Когда Хаджи и Ильязд вышли из Айя Софии с предосторожностями, то узнали, что русскому удалось спуститься на крыши окруж<ающих> строений и исчезнуть в ночи, так как поймать его не удалось.
В клокочущей толпе, медленно вытекавшей на площадь после внимательного осмотра, им удалось благополучно миновать заставу. “Отправляйся сейчас же на тот берег, улицы теперь оживлены, сможешь пройти незаметно. Здесь оставаться ни в каком случае нельзя, завтра русскому нельзя будет показаться в Стамбуле безнаказанно, в Пера другое дело. Он силен, Мумтаз-бей”.
Ильязд не выдержал:
– Да ведь этот русский, был вовсе не русским, а он сам, переодетый и с приклеенной бородой.
– Да я это отлично знаю, – процедил Хаджи-Баба, – и не я один. Но Мумтаз не брезгует такими приемами, чтобы разжечь ненависть к русским. И, как видишь, преуспевает здорово.
Весть о событиях в Айя Софии еще не успела разнестись по городу, и ночное веселие, беззаботное, было в полном разгаре. Опять дребезжали заводные пианино, продавцы лакомств и питей кричали, и в кофейнях блаженствовала намолившаяся за день публика. На мосту
