Философия футуриста. Романы и заумные драмы - Илья Михайлович Зданевич
Англичанин жевал табак, утирая рот рукавом, сплевывал после каждой фразы и хохотал, показывая гнилые зубы. “Ну что, не одумались, не боитесь, хотите, чтобы запахло обезьяной, даю вам еще одну минуту”.
Ильязд кричал и доказывал, сам не зная что. Что он служит у американцев, что его не смеют подвергать пытке и прочие признаки малодушия. Лейтенант, поставив напротив стул, продолжал жевать табак и время от времени покатывался от хохота.
Окна участка выходили на улицу и, вероятно, на Золотой Рог, и хотя не было видно, но чувствовалось: за окном ласкающее солнце и изумляющее небо и неведомые возможности, рассеянные в воздухе. Неожиданно пара голубей опустилась и стала ворковать у окна, увеличивая своим присутствием сентиментальную трогательность картины. И как бы для того, чтобы доказать еще раз, что все это одна и та же невыносимая литература, ирландец вдруг перестал жевать табак и ни с того ни с сего приказал подручным освободить Ильязда15.
14
С наступлением Рамазана Айя София превращалась в танцкласс1. Разумеется, Рамазан всегда остается Рамазаном, но когда он совпадает с серединой весны, словом, не слишком придвинут к летней истоме и чужд также холодных ветров, то лучше удается вкусить прелести дневного покоя и ночных веселий, и так как в том самом году Рамазан пришелся через несколько дней всего после Святого Ильи, да еще выпала в Константинополе удивительная такая весна и золотой рог полумесяца висел над Золотым Рогом, отчетливый на нежелающем погасать небе, и мальчишки после дневного мыканья по набережной слышали вдруг грохот и кричали радостно: “Пушка” – и пускались немедленно в пляс при звуках проснувшегося пианино, то и Ильязд с чувством исключительного благодушества напялил данную ему Хаджи-Бабой феску и отправился в сопровождении последнего на торжественную службу в Айя Софию. Предстояло присутствовать при соревновании множества братств, собравшихся сюда из окраин и предместий константинопольских, ради благочестивого соревнования в звуках и танцах2. Еще раз каждое братство подводило итоги своей философии и всенародно провозглашало свое миросозерцание.
Хаджи-Баба явно отдавал предпочтение волчкам3. Не только потому, что принцип вращения увлекал более других, но и на основаниях, которые он преподнес Ильязду в таком виде: “Как не крутись, не уйдешь от двух, от да и нет, земли и неба. Не надо считать, что двойственность есть непременно борьба добра со злом. Нет, зло также дополняет добро, как земля дополняет небо. И поскольку нам даны руки, простертые к небу, и ноги, ходящие, то и движения рук выражают вещи возвышенные, а ноги – низменные, и так как в языке есть гласные и согласные, и гласные стремятся к небу, а согласные довлеют земле, то и в танце, передавая жестом священные тексты руками, передавать надлежит игру гласных, а ногами – согласных.
Ты вот – поэт, а думал ли ты как следует о гласных? Обрати внимание, какая разница в их изображении у народов, изображающих бога и не признающих изображений. Европейцы рисуют богов по греческому примеру, и какая разница в их письменах и греческих”.
Их пропустили в глубь мечети безо всяких затруднений, так как личность Хаджи была гарантией его спутнику. Но чтобы дать Ильязду возможность видеть лучше зрелище монашеского диспута, Хаджи поднялся с Ильяздом на хоры, где и пребывание гяура4 было спокойнее.
Освещение было исключительным. Мрамор и уцелевшие в глубине кораблей мозаики отражали пламя, и под перекрестным огнем свеч середина храма была наполнена светом без теней, в котором фигуры людей двигались, словно не прикасаясь к полу. Голоса, отдаваясь от купола, звучали не обрываясь, переливаясь из одной ноты в другую, неожиданно для Ильязда обнаруживая, каким удивительным вокальным инструментом была эта постройка.
Служба, по-видимому, давно началась. Уже не читали литаний5, и только один за другим выступали братства, представляя взорам столпившихся тысяч затейливые наряды и еще более затейливые движения. Толпа казалась во мраке одноцветной. Но стоило выделиться из ее среды братству, как вступало оно в полный свет, ослепительное и лучезарное.
Сначала выступили дервиши в высоких тюрбанах и длинных юбках, отягощенных складками. Медленно начали они вертеться, развевая юбки, постепенно подымавшиеся, образуя параллельно полукруги. Вскинутые их руки, напряженные и вытянутые, но бессильные в кистях, так что кисти свешивались вниз и бились во время танцев, трепетали, возносили их вверх, и вскоре, потеряв всякую связь с полом и покачиваясь, бесплотные тени, прозрачные иноки, не отбрасывавшие теней, носились они призраками по плитам мечети. “Мир есть волчок, пущенный рукой Господа”6 – вспомнил Ильязд. А вместо додекаэдра два конуса, касающиеся вершинами в талии. И странное дело, (точно) платья и нижняя часть тела этих дервишей не зависели от верхней. Тогда как нижний конус-юбка замедлял движение и вдруг замирал, верхний продолжал вертеться и раскачиваться <сам> по себе, и снова нижний вступал в игру, скорее, в борьбу с верхним. “Это волчки, – пояснил Баба. – Мир есть вращение и борьба зла с добром, которое есть не что иное, как отражение одним другого, плюс и минус, конус вершиной вверх и конус вершиной вниз, два треугольника, касающиеся в одной точке, Боге”.
Но волчки уже уступили место другим. У этих одежды были коротки и коротки рукава, показывая их ноги и руки. Один, поместившись посередине, запел7, и под его поэму они пошли цугом вокруг, выводя ногами и руками различные жесты, и каждая рука и каждая нога – разное, но все – одни и те же движения. Чтение8 становилось гортанным, глухим, и ноги топотали самые резкие уродливые движения, голос становился плавным и гласным и над окоченевшими ногами плавали руки, трепетные и невесомые. “Запомните, о чем хотите спросить, но не спрашивайте здесь, спросите потом, а то обнаружат, что вы христианин”, – сообщил Ильязду Хаджи-Баба.
Но появление следующих вызвало необычайное движение в толпах. Очевидно было, что эти представляли какое-либо новшество, что-то особенное, и сам Баба вытянул вперед сухую шею, стараясь получше разобраться. На них были одеты не войлочные, а барашковые колпаки, и их суконные рясы зеленого цвета и непостижимого покроя придавали
