Сергей Ануфриев - Мифогенная любовь каст, том 1
Теперь он шел по самой середине огромного проспекта. И, вглядевшись в его перспективу, задернутую пеленой вьюги, он увидел.
Далеко впереди, за мириадами снежных вьюнов и передергиваемых вуалей снежной пыли, была белая стена. Ее трудно было разглядеть, она почти не отличалась от снега, но Дунаев понял – это не снег. Он также понял, что там заканчивается ветер, что стена идет, медленно надвигаясь на него. И он шел ей навстречу. Это было как снег, но это был не снег – что-то тоже белое, очень белое, взвешенное, бесконечно распространяющееся наверх и во все стороны от себя.
Дунаев абсолютно отчетливо понял, что там, где прошло ЭТО, все умерло, что это и есть ПИЗДЕЦ ВСЕМУ. В его сознании мгновенно сформировалось – словно бы из услышанных прежде блокадных легенд, сплетен, обрывков речи – знание о том, что вот так вот и выглядит ленинградская смерть. Вроде бы люди говорили, предупреждали: как правило, сначала видят пятачок, то там, то сям звякнет, покатится сам по себе – это, значит, пиздец недалеко, а потом – белое, надвигающееся, в виде стены… Это и есть то, что зовут Концом. Концом навсегда… И несмотря на это знание, отчетливое, как букварь, Дунаев шел навстречу этому, сжимая в одной руке баночку со сгущенкой, в другой – ложку… Он ни о чем не думал, ни в чем больше не сомневался. Только снова в опустевшей голове вертелись с паразитической неотвязностью строки из блоковского стихотворения «В дюнах»:
…Моя душа проста, соленый ветер…
…Скрестила свой звериный взглядс моим звериным взглядом…
«…Я не люблю пустого словаря…«Твоя!» «Моя!» «Люблю», «Навеки твой»…»
…Сегодня ночь и завтра ночь…
Почему-то его очень раздражало, что строки не складывались в последовательный текст, а навязчиво маячили какими-то обрывками, ошметками, словно бы все стихотворение целиком уже было засосано внутрь себя зыбучими дюнами собственного пейзажа.
Стена приближалась. И он приблизился к ней. Пятачок вел его прямо на нее, петляя, исчезая в снегу и снова маяча. Иногда, в подступающем бреду, казалось, что у него ножки, что он перебирает ими и ножки одеты в коротенькие красные шортики в горошек. Дунаев, не глядя, зачерпнул ложкой немного сгущенки, лизнул. Клейкая сладкая струйка упала на щеку. Приторная сладость. Теперь ему отчетливо представилось, что вся ленинградская жизнь тоже была галлюцинацией, только более мрачной и скучной, чем обычно. Он съел еще немного. Стало подташнивать. Но он причмокнул и с поддельной удалью крикнул куда-то в пустоту: «Вкусно, ебтеть!» А в голове вертелось:
…Свободным взоромКрасивой женщине смотрю в глазаИ говорю: сегодня ночь, а завтра…
Затем, как неизбежно бывает при таком прокручивании, стал всплывать непрошеный мат:
Я не люблю пустого словаря:Хуе-мое, люблю, навеки твой…
Дунаева передернуло. Его мутило от этих непроизвольных искажений.
Ебу и думаю: сегодня ночьИ завтра ночь…
Это было невыносимо: тошнотворная сладость сгущенки и эти строки…
Он увидел, что ЭТО уже совсем близко. Пятачок последний раз крутанулся и ушел в эту белую непрозрачность… Еще несколько шагов… Дунаев судорожно засунул в рот еще одну ложку сгущенки. И, зажмурившись, вошел в ЭТО. Что-то мягкое и густое, как бы пушистое, облепило его, слегка покалывая и ласкаясь. Он с трудом открыл глаза, но напрасно – это лезло в глаза, в нос, было везде. Только теперь Дунаев понял, что это такое – это был пух. Колоссальный необозримый массив равномерно взвешенного, плывущего, мягчайшего и нежнейшего пуха. Пораженный, он продвигался в его глубину. Дышать было почти невозможно – пух лез в рот, забивался в ноздри. Из последних сил Дунаев продолжал глотать сгущенку, давясь ею, как калом. Пух лип к ложке, сладкое тягучее попадало в рот уже облепленное ангельским покровом – парторг заставлял себя глотать и улыбаться, ни на что не надеясь.
…Были рыжиЕе глаза от солнца и песка…
Он подумал о спящей Машеньке и вдруг, совершенно непроизвольно, мысленно позвал ее: «Поэтессочка! Ты-то хоть помнишь целиком эти злоебучие дюны?»
Вспыхнуло внутреннее зрение, осветившее макушечную спаленку: крошечное безмятежное личико девочки повернулось на фоне подушки, не размыкая слипшихся ресниц. Губы шепотом стали читать еле слышно, лепеча, слегка, по-детски, смягчая согласные:
Я не люблю пустого словаряЛюбовных слов и жалких выражений:«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой».Я рабства не люблю. Свободным взоромКрасивой женщине смотрю в глазаИ говорю: «Сегодня ночь. Но завтра –Сияющий и новый день. Приди.Бери меня, торжественная страсть.А завтра я уйду – и запою».
Моя душа проста. Соленый ветерМорей и смольный дух сосны Ее питал.И в ней – все те же знаки,Что на моем обветренном лице.И я прекрасен – нищей красотоюЗыбучих дюн и северных морей.
Так думал я, блуждая по границеФинляндии, вникая в темный говорНебритых и зеленоглазых финнов.Стояла тишина. И у платформыГотовый поезд разводил пары.И русская таможенная стражаЛениво отдыхала на песчаномОбрыве, где кончалось полотно.Там открывалась новая страна –И русский бесприютный храм гляделВ чужую, незнакомую страну.
Так думал я. И вот она пришлаИ встала на откосе. Были рыжиЕе глаза от солнца и песка.И волосы, смолистые, как сосны,В отливах синих падали на плечи.Пришла. Скрестила свой звериный взглядС моим звериным взглядом. ЗасмеяласьВысоким смехом. Бросила в меняПучок травы и золотую горстьПеску. Потом – вскочилаИ, прыгая, помчалась под откос…
Я гнал ее далеко. ИсцарапалЛицо о хвою, окровавил рукиИ платье изорвал. Кричал и гналЕе, как зверя, вновь кричал и звал,И страстный голос был как звуки рога.Она же оставляла легкий следВ зыбучих дюнах и пропала в соснах,Когда их заплела ночная синь.
И я лежу, от бега задыхаясь,Один, в песке. В пылающих глазахЕще бежит она – и вся хохочет:Хохочут волосы, хохочут ноги,Хохочет платье, вздутое от бега…Лежу и думаю: «Сегодня ночьИ завтра ночь. Я не уйду отсюда,Пока не затравлю ее, как зверя,И голосом, зовущим, как рога,Не прегражу ей путь. И не скажу:«Моя! Моя!» И пусть она мне крикнет:«Твоя! Твоя!»
Это порождало сладострастное умиление, смешанное со стыдом, как всегда бывает, когда маленькие дети читают наизусть или вслух что-то о взрослых страстях, тщательно, с невинным старанием выговаривая слова, не понимая их содержания, но равнодушно предчувствуя, что и им предстоят те же самые смятения, погони и вздрагивания.
Как бы там ни было, Дунаев в этот критический момент слушал Машеньку не менее увлеченно, чем слушал Зину несколько дней тому назад. Он почувствовал приток сил. Вникая в Машенькин лепет, он, не обращая внимания на налипающий пух и тошноту, ел сгущенку, старательно причмокивал, каждый раз облизывал ложку, не упуская ни одной капли. Он гордился Машенькиной декламацией и памятью, с трудом двигая облепленными пухом губами: «И никаких хуе-мое! Никакого мата!»
В этот момент он ощутил, что нечто безликое и нежное из бесконечной глубины пуха смотрит на него, точнее, сама сущность этого пухового массива внезапно осознала его присутствие. Этот «взгляд» был, как Дунаев сразу почувствовал, нацелен на баночку сгущенки в его руках. И хотя он не видел ничего напоминающего глаза или лицо, тем не менее он ясно ощущал, что взгляд этот наполнен застенчиво-бесстыдным, простодушно-младенческим желанием сладкого.
– Что, хочется? – крикнул он злорадно. – А вот хуй тебе! Сам все дое…
Он не успел произнести последний звук «м» – пух окончательно забил ему рот, он стал задыхаться. «Сейчас умру», – еще раз подумалось ему. Вместе с тем он вдруг ощутил, что пытается дотянуться до отдаленной и в то же время невероятно тонкой, паутинообразной конструкции, напоминающей по форме рычаг. Эта конструкция была нематериальна, она обнаруживалась не в пухе, а в сознании (не совсем ясно было, в чьем именно сознании), но дотянуться, дотронуться до нее было мучительно трудно. Однако чем больше концентрировался взгляд пуха на сладкой баночке в его руках, тем ближе парторг был к рычагу. Внезапно рычаг стал доступным; мысленным усилием Дунаев легко повернул его.
