Дзиро Осараги - Возвращение
Начальник тюрьмы, наполовину голландец, прочитав документы, поприветствовал посетителя по-малайски и приказал надзирателю открыть железную дверь, ведущую к камерам. Надзиратель подошёл к камере № 16 и стал открывать её. Дверь была сплошной за исключением небольшого отверстия с решёткой в тридцати сантиметрах от пола, так что заключённый должен был стать на колени, чтобы посмотреть наружу.
Посетитель, не дожидаясь пока надзиратель откроет до конца дверь, закричал:
— Сэнсэй! Это я, Е. Я приехал за вами.
— О, господин Е, — раздался тихий голос изнутри.
Когда дверь открылась, Е увидел длинную узкую одиночную камеру с небольшим вентиляционным окошечком в дальней стене, через которое виднелся кусочек неба. Кёго встал с деревянной скамейки у стены и направился навстречу своему молодому другу.
— Вы свободны, — закричал Е, — и можете покинуть это место.
Однако Е не решился зайти в камеру и протянул свою руку из коридора.
— Что ж, значит, война закончилась, — сказал Мория.
— Да, войне всюду конец!
— И вы, китаец, любезно приехали за мной. А мои соотечественники, жандармы, кажется, обо мне и забыли.
Молодой Е проявил большое внимание и захватил с собой для Мория лёгкий китайский халат, чтобы не привлекать к нему взоры посторонних на улице. Когда машина достигла центра города, Мория заметил, что наряду с китайскими на магазинах развиваются также английские флаги, а в остальном Малакка выглядела по-прежнему. На улице Хелен-стрит ворота китайских особняков в этот полуденный зной были как всегда плотно закрыты, а золотые и ярко-красные иероглифы на панелях над воротами спокойно поблёскивали, отражая падающий на дорогу свет солнца. Со стен, как и раньше, свисали ветви бугенвилей с красными цветами.
В доме Е их ждала вся семья, собравшаяся в передней комнате. Здесь была молодая жена, одетая в кантонское платье с оголёнными руками, с двумя улыбающимися детьми, и вскоре к ним присоединился старый отец Е, который вошёл, опираясь на трость, когда в доме было объявлено об их приезде. Все они приветствовали Мория по-китайски. На его глазах неожиданно навернулись слёзы, особенно когда он увидел семилетнего сына и пятилетнюю дочь друга. Взяв их маленькие мягкие ручки в свои, Мория в глубине души поразился, что в этом мире может ещё быть что-то такое нежное. Волосы мальчика были красиво уложены, на нём были надеты короткие европейские брюки, его сестра была одета в малайское платье.
— Сэнсэй, — поблёскивая глазами, с энтузиазмом сказал Е, — для вас готова горячая ванна, которую вы предпочитаете.
Как всегда они говорили по-английски. Кёго поблагодарил и как бы про себя сказал:
— Война закончилась…
— Везде, во всём мире! — подтвердил, улыбаясь Е, преувеличенно жестикулируя на западный манер руками.
— Я очень рад этому!..
— Но эти слова прозвучали для самого Кёго странно абстрактно. Ещё в тюрьме он слышал о капитуляции Японии, но не мог этого осознать и боялся, что если выразит это словами, то они просто растворятся в воздухе.
— А что произошло с японцами в городе?
— Их собрали в одном месте, и всё было спокойно.
Затем на китайском языке он быстро спросил о чём-то своего слугу и продолжал:
— Говорят, что их понемногу перевозят в Сингапур. Здесь ничего не случилось. Они якобы обеспечены продуктами и всем необходимым.
Яркий свет солнца, как ослепительный шар, падал на воду в реке Малакке. Остальное море было окрашено в тёмно-голубой цвет. Дерево, растущее рядом с колодцем на кухне, по-прежнему протягивало свои ветви через крышу и закрывало окно комнаты от палящих лучей, создавая прохладу. По утрам сквозь окно можно было различить очертания острова Суматра, однако к полудню оно растворялось в жарких потоках воздуха. Сидя в плетёном кресле, Кёго рассеянно смотрел на море. Утром Е предложил ему поехать в Сингапур, но он отказался.
— Конечно, вы устали.
Он покачал головой, и чувствовалось, что он в плохом настроении. Слуга принёс ему бутылку виски «Сантори», видимо, принадлежащую ранее кому-то из японцев, и невесть каким путём попавшую сюда. Кёго попросил собрать ему любые старые газеты. Хотя они и перестали выходить непосредственно перед окончанием войны, из напечатанных в них бесконечных предсказаниях о неминуемой победе, за которыми следовали сообщения о поражениях, Кёго всё-таки смог уловить безжалостный ход действительных событий. Воздушные бомбардировки городов Японии газеты также характеризовали как неэффективные.
— Я устал! — громко сказал Кёго самому себе. Но его возбудило не то, что было написано в расплывчатых газетных статьях, а что-то другое. И это что-то он никак не мог уловить, оно было выше его воображения. Казалось, осуществилось как раз то, что он ожидал и хотел. Но, что осуществилось, он не мог схватить. Этот вакуум, в котором он жил в течение года, видя только окружающие его стены, казалось, внезапно состарил его и перенёс в другой мир. Тем не менее он не испытывал ни печали, ни сожаления. Во всех этих чувствах, похоже, отсутствовало ощущение реальности. В то время он ещё не знал об атомной бомбе и не мог понять, где произошло решающее сражение.
Море вдали по-прежнему сверкало в лучах солнца. Отражаемый от него свет падал на ветви дерева, загораживающие окна комнаты, и выделял каждый лепесток. Был отлив, и на обнажившемся дне моря копошились раки.
— Всё-таки я уже не солдат, — почувствовал Кёго и неожиданно с гневом вспомнил о своих старых товарищах.
— Да, в этом мире только ранг и положение делают человека сильным или слабым. И когда меня лишили этого положения, я, естественно, перестал быть похожим на военного. Что и говорить!
Возможно, это был результат неожиданных перемен в его жизни, но он почувствовал страшную усталость. Каждый день к вечеру у него поднималась довольно высокая температура, и под этим предлогом он продолжал оставаться в своей комнате. Ему принесли новые газеты на английском и китайском языках, в которых с фотографиями сообщалось о подписании капитуляции на линкоре «Миссури» и о вступлении генерала Маккартура на японскую землю.
Когда поднималась температура, Кёго без движения лежал на кровати. Над его головой по потолку ползали ящерицы, принявшие в целях маскировки белый цвет под цвет потолка. Их была целая семья. Иногда детишки падали на москитную сетку и барахтались в ней, издавая еле слышные звуки. Днём они без движения оставались в тени, а когда зажигали свет, они ползли к лампе, чтобы ловить насекомых, которых она к себе притягивала. И так продолжалось каждый день. Заметив на себе взгляд Кёго, их белые тела замирали на месте, как будто приклеенные к потолку.
Перед глазами охваченного жаром Кёго, вызывая дополнительную боль, всплыло лицо жандарма, который допрашивал его в тюрьме. Незабываемое лицо, подобное чудовищу, которое может присниться. Это был опьянённый своей властью молодой человек в возрасте 22–23 лет, видимо, только что окончивший школу, который казался Кёго просто ребёнком. Одутловатое, бесчувственное лицо, глаза без ресниц, всегда налитые кровью.
— Ты предатель, шпион! — кричал он на Кёго, а затем вдруг с симпатией и деланным пониманием наклонялся к нему, предлагал сигареты из своего портсигара и даже свою зажигалку. Но затем следовало предложение:
— Ты ведь тоже японец. Мы в военной жандармерии планируем разом арестовать всех американских и английских элементов, которые скрываются среди китайцев. Ты можешь помочь нам информацией?!
Имели место и пытки, обычно во второй половине дня, когда от жандарма уже пахло виски. А потом снова доброе отношение и попытки узнать, с кем Кёго был знаком в ВМС Японии, и обычное «ты ведь тоже японец». Почти плачущим голосом он говорил, что Япония сейчас находится в критическом положении. Затем его лицо внезапно густо краснело, и он, несмотря на свой детский возраст, дерзко, не мигая, смотрел прямо в глаза заключённого. Кёго когда-то тоже имел подобную военную привычку смотреть людям пристально в глаза, и когда он ответил ещё неопытному жандарму таким же взглядом, тот пришёл в ярость, его лицо исказилось ненавистью, и он вновь кричал, что Кёго тоже японец, и, казалось, мог прибегнуть к любому насилию.
Белые спинки и лапки ящериц на потолке постепенно успокоили возбуждение Кёго.
— Он был прав, я японец, — в полубреду пробормотал он. Определённо он был японец, но другой японец, который ненавидел методы своего мучителя.
Прошло более месяца, прежде чем температура нормализовалась. Он был достаточно здоров для прогулок и радовался дневной тишине Хелен-стрит, спокойной, элегантной и чистой, вдоль которой простирались белые стены особняков с покрытыми лаком воротами и свисающими с них белыми цветами олеандр и ползучим кустарникам. Он пересёк реку Малакку и стал подниматься на холм к развалинам храма, но вспомнил, что до недавнего времени здесь были японские оккупационные учреждения, и у него пропало желание идти дальше.
