Джек Керуак - Доктор Сакс
«Интересно, кто же этот Черный Вор?»
«Мне кажется, он живет на Гершоме, я так вот думаю».
«Может быть, — может быть, — но опять же — не знаю».
Стою там, рассуждаю. По некой причудливой причине, имевшей отношение к его личному психологическому расположению (душе), Дики был в ужасе от Черного Вора — он начал верить в зловещие и отвратительные аспекты расклада — или же — тайные — совершенно бесшумные — действия. Поэтому я иногда с ним виделся и ломал ему волю байками: «На Гершоме он крадет радио, хрустальные сервизы, что-нибудь из сараев —»
«Что еще он у меня украдет? Я уже потерял обруч, шест для прыжков, плавки, а теперь еще и тележку брата… мою тележку».
Все эти предметы прятались у меня в погребе, я собирался их вернуть так же таинственно, как они исчезли — по крайней мере, так я себя уверял. Погреб у меня был просто рассадником зла. Однажды днем Джо Фортье отрубил в нем голову рыбе, топором, просто потому, что мы поймали рыбу, а съесть не могли, поскольку старый грязный чукучан из реки (Мерримака с Мануфактур) — бум — тресь — у меня звезды в глазах — Добычу я прятал там, и у меня были тайные пыльные ВВС из поперечных палок с грубыми шасси из гвоздей и хвостом, спрятанные в старом угольном ящике, готовые к пубертатной войне (на случай, если мне надоест Черный Вор), и вот — у меня туда светил тусклый огонек (фонарик сквозь ткань черную и синюю, гром), и это вот сияло тупо и зловеще на меня в накидке и шляпе, а снаружи за бетонными окошками погреба краснота сумерек лиловела в Новой Англии, и детишки вопили, собаки вопили, улицы вопили, а старейшины грезили, и среди заборов на задах и на фиолетовых пустырях я скакал в развевающейся накидке коварством сквозь тыщу теней, всякая мощнее прежней, пока не добирался (обогнув дом Дики, чтоб отдохнул) до Ладо под уличным фонарем песчаного откоса, где кидал тайком гальку посреди их попрыгушечных скачков на грунтовке (в холодные ноябрьские солнечные дни песчаной пылью дуло по Фиби, как в бурю, сонный шторм арабской зимы на Севере) — Ладо обыскивали все дюны песка, стараясь отыскать эту Тень — этого вора — этого воплощенного Сакса-галькокида — не находили его — я испускал свой «Муи-хи-хи-ха-ха» во тьме лилевых фиалолетовых кустов, я вопил так, чтоб не услышали, в земляной насыпи, шел к себе в хижину Волшебника Страны Оз (на заднем дворе Фиби, то была старая коптильня окороков или сарай для инвентаря) и просачивался внутрь сквозь квадратную дыру в крыше, и вставал, расслабившись, худой, огромный, поразительный, размышляя о таинствах моей ночи и триумфах моей ночи, о ликованье и громадной ярости моей ночи, муи-хи-хи-ха-ха — (поглядывая в зеркальце, сверкая глазами, тьма шлет собственный свет в саване) — Доктор Сакс благословил меня с крыши, где прятался, — мой сотрудник в пустоте! черные таинства Мира! Итд! Всемирные Ветра Вселенной! — я прятался в этой темной хижине — прислушивался кнаружи — безумье на дне моей улыбки тьмы — и сглатывал от страха. Меня наконец поймали.
Миссис Хэмпшир, мама Дика, сказала мне сурово прямо в глаза: «Джек, это ты — Черный Вор?»
«Да, миссис Хэмпшир», — тут же ответил я, загипнотизированный тем же таинством, что однажды вынудило ее сказать, когда я спросил у нее, дома ли Дики или в кино, тусклым, плоским, трансовым голосом, будто отвечала Медиуму: «Дики… ушел… очень… далеко…»
«Тогда верни все вещи Дики и извинись перед ним». Что я и сделал, и Дики тер красные мокрые глаза носовым платком.
«Что за дурацкую мощь обнаружил я, что за сила мною овладела?» — спырсил себя я… и совсем вскоре после мои мать с сестрой в нетерпении пришагали по улице забрать меня из кустов Ладо, потому что искали пляжную накидку, пикник на берегу затеяли. Мама раздраженно сказала:
«Я воспрещу тебе читать твои проклятущие Захватывающие Журнальчики[38], хоть костьми лягу (Ти va arretez d'lire са ste mautadite affaire de fou la, tu m’attend tu?)» —
Записка Черного Вора, что я написал от руки, печатными буквами, чернилами, жирно, на красивых обрывках лощеной бумаги, которые раздобыл в папиной типографии — Бумага была зловеща, богата, могла перепугать Дики —
21
«Я слишком немощен жить дальше», — говорит Колдун Замка, сгибаясь по ночам над своими бумагами.
«Фауст! — кричит его жена из ванны. — Чего ты так засиделся? Хватит ворошить бумажки на столе и перья посреди ночи, ложись уже, в воздухе ночных ламп дымка, роса упокоит твое горящее чело утром, — будешь лежать, спеленатый сладким сном, как ягненочек, — я обовью тебя своими старыми белоснежными руками — а ты только сидишь там да грезишь —»
«О Змеях! о Змеях!» — отвечает Повелитель Земного Зла — презрительно усмехаясь собственной жене: у него крючковатый нос и движимый клюв челюсойки, а передних зубов нет, и что-то неопределимо юношеское чуется в строении костей, зато в глазах немыслимо старое — кошмарная старосучья рожа придирчивого салангана, у которого в паучьем распоряжении книги, кардиналы и гномы.
«Не видеть бы никогда твоей старой стукаческой морды да не жениться 6 на тебе никогда — чтоб сидеть всю жизнь в промозглых замках, как паразиты в грязи!
Хлопни уж, старая ты пропойца, да допей свой вонючий брендиньяк с коньёлзами, снабди мя идейкой на поболтать, не сведи мя с ума своейной спотыкливой ковылью в потемках… со своими висячими гребнями плоти да блудливыми крапинами — ковыряешь себе рыхлины под джодем — фальшуй давай, фырдыбабь, мне покоя надо Школяризовать моих Змеев — дан мне Бароккобыть».
К этому времени старуха уже спит… Колдун Фауст спешит своими морщинистыми ногами на встречу с Графом Кондю и Кардиналами в Пещерном Зале… шаги его лязгают по железному подвестибюлю — Там стоит гном с отмычкой, монстрик-козюля с перепончатыми лапами или чем-то вроде — каждая нога обернута тряпьем, да и на голове оно, чуть не слепит глаза, чудная тут бригада, главный их козыряет саблей моро, и у него тоненькая шейка, такие бывают у сушеных голов… Колдун подходит к Парапету созерцать.
Глядит вниз в Провал Ночи.
Слышит, как Змей Вздыхает и Копошится.
Помавает три раза рукой и отходит, он машет «пока» запястьями и сходит вниз по долгой дюне в зловещей части Замка, где в песке говно, а под замшелыми обтерханными гранитными стенами старой темницы трухлявые доски и сырость — где гномские детки дрочили и карябали скверну известковыми квачами, словно рекламы Президентов в Мексике.
Колдун, свесивши чувственный свой язык, выковыривает кусок мяса из передних зубов, глубоко сложа руки, задумавшись в голове выпотрошенной птицы.
На нем по-прежнему кошмарные отметины удушенья и вторженья Дьяволом в XIII веке: — высокий воротник по старой моде Инквизиции, что он носит, дабы отчасти скрывать признаки надругательства Сатаной так давно — уродственный выворот —
22
В той первоначальной грезе о морщинистом гудронном углу и парадном с Джи-Джеем, Елозой, Винни, Скотти и мной (Дики никогда не входил в эту банду) (переехал в Нагорья) через Риверсайд-стрит стоит огромный железный забор Текстильного, что обегает всю его территорию, соединенный кирпичными столбами с годом Выпуска на нем, столбы проигрывают быстро пространству и времени, а огромные кустодеревья, аккурат вздымающиеся вокруг футбольного и легкоатлетного поля, в него входят — огромные футболы происходили в бронзовых осенях на этом поле, толпы собирались у забора подглядывать сквозь кусты, другие на досках или трубе трибун пронзительно проницающими днями румяного футбола в туманоцветущих розовостях фантастических сумерек — Но вот ночью волнивые деревья свистят черными призраками во все стороны в пламени черных рук и извилистостях во мраке — миллион движущихся глубин лиственной ночи — Страх вдоль них идти (по Риверсайд, тротуара нет, лишь листья на земле по обочине) (тыквы в росе намеком на Ночь Всех Святых, время голосовать в пустом классе ноябрьским днем) — На том поле… Текстильный пускал нас туда поиграть, был случай — один мой друг намастурбировал там в бутылку на задней линии защиты и развесил в воздухе сдроченное в банку, я примеривался камнем по окнам Текстильного, Джо Фортье из рогатки вышиб двадцать в небытие, неимоверная неблагодарность школьным властям, в ужинных меженных сумерках мы выскакивали поиграть шаляй-валяйски, а иногда и неполной командой прямо на ромб… высокая трава помахивала в красноте, Елоза пищал с третьей базы, кидал мне мяч двойной игры, я вертелся на измене и метал взад на первую, вздернув руку и нырнув плечьми, и бум в первую накатом жестко и прямо, — Скотти между второй и третьей базами при следующем подстуке загребает свой газонокосящий мяч махом спокойным, прям как индеец, присевший посрать, мяч хвать сурово голой своей лапищей, не успел я и опомниться, и мечет мне вялый через вторую базу, за которым мне приходится рвать когти синхронно со Скотти, мяч в футе от земли, что я и делаю голой своей рукой, по-прежнему на бегу (мимоходом пристукнув ногой по краеугольному мешку), и мечу из-под левого бока изо всех сил, чтоб объединить перчатку первого базового игрока с прямой петлей моего рассудительного метка — что он (Джи-Джей, глаза полузакрыты, с матерком: «Этот блядский Джек нарочно меня топит своими пылесборниками») загребает на полпути к земле, хлопнув своей длинной левоногой, а другую подогнув для пущей растяжки, хорошенькая игра вышла, ее только больше подсвечивает спокойствие Скотти и его понимание, что я оценю место на второй мягкой и закрученной —
