Эльфрида Елинек - Дети мёртвых

Ветер пуще прежнего принялся задирать деревья. Те гнутся, все в одну сторону, будто бредут, наклонившись, по сельской дороге. Штирия — защитная зона, в которой дремучий лес отгоняет бури на окольные пути. Эти леса грезят о мёртвых, как голодные тела о пище. Здесь истлевшие и иссохшие вовлечены в такую увлечённую борьбу за воскресение, будто хотят добиться повышения пенсии задним числом. Гудрун, у которой развилось чутьё на эти вещи (она сама чуть было не пустила корни, но была выдернута), всё равно не верит чутью, поднимает голову от своей книги и прислушивается, как техника шагает вперёд: этот Эдгар Гштанц и летом не станет ходить по альпийским лугам пешком! Странные какие тучи ворочаются в небе, налезая друг на друга. Если бы хозяйка пансиона не знала лучшего объяснения, она бы сказала, что это феном их гоняет, но почему-то холодновато. Она уже в третий раз выбегает на порог, среди своих неспешно копошащихся гостей, чтобы глянуть на небо, которое она бы простирнула при шестидесяти градусах, чтобы оно стало не просто чистым, а ослепительно чистым. Она подсчитывает заказы и записывает в свой блокнот. Может, это считаные заказы, спрашивает себя Гудрун в шезлонге, где она распята на пытки мучительными думами. Только такие неискушённые, как она, всегда хотят распоряжаться собой, чтобы потом всё равно отдать себя в распоряжение других людей — в белых халатах, — соединённых между собой мостками носилок. Ношу погрузят в фургон нейтрального серого цвета и потом где-то зароют, после того, как с пациентки снимут усиленное наблюдение. И всё. Потом земля постучится в крышку гроба со своим последним правом, которое у неё некому будет оспорить. Должно быть, туда же несколько лет назад прошаркали и деформированные ступни в чёрных чулках. Вся семья в сборе! Деревья прощально машут листьями, и начинается ужасное — облететь всю землю, обрыскав перед тем Германию и Австрию, вплоть до последней щели. С тех пор как эти страны закрыли свои фабрики мёртвых, они переключились на чувства, это медийное лекарство, которое нам каждый вечер закапывают в глаза. Гудрун следовало бы начать знакомиться с коллегами-покойниками, такими же многообразно повреждёнными объектами, как и она сама, но, поскольку у неё никогда не было денег на приличную одежду, она и перед жертвами распада является не сказать чтоб одетой. Она хочет назад, чувствуя, что была обделена жизнью. Пусть они (кто?) снова отпустят её пожить на земле. В конце концов, этого хочется каждому. Вдоль автобусного маршрута заметны изменения, остановки вдруг сдвигаются, люди тщетно ждут и удивляются, что знак остановки автобуса и маленькое расписание, прикрытое от дождя козырьком, куда-то исчезли.

Если места недостаточно дикие, можно устроить полную дикость, отправившись на Аляску на плоту. Но можно и не заходить так далеко. Успели ли вы покинуть детство, пока меня не было? Ну, тогда вы поймёте, почему мне вдруг так не хватает комплиментов, — ведь я гораздо тоньше, чем какая-нибудь ветвь какой-нибудь отрасли промышленности! Сейчас я закончила этот дамский благотворительный взнос и переношу его в ваше настоящее, но почему этот наряд вне очереди, оболочку которого (его можно транспортировать в урнах, но для этого он должен сначала обратиться в пепел) я купила в одном магазине, то и дело сваливается с меня? Что-то порывисто и мрачно бродит вокруг дома и кажется экспортированным из вышеназванного магазина в центре города: этот молодой человек в кожаных брюках и кожаной куртке, который показал себя вызывающе, а потом ещё и не примкнул ни к кому, кто не подходит ему по возрасту, и, если уж мы присутствуем при таком вызывающем показе, пусть бы и возможный партнёр явился к нему из источника прямых поставок! Эта чистая, выдерживающая отдаление близость отражается на его милом, ещё неиспорченном лице. В нём вспыхивает один опознавательный знак, который заставляет Гудрун держаться от него подальше: табло в зале вокзала, но её поезд уже давно ушёл, ей не следует нос воротить, а этот молодой человек не подкатывается к ней, он не за ней сюда явился; ей нечего сладострастно проглотить, разве что язык, но не его твёрдые, как выброшенная из могилы земля, желанные губы. Гудрун идёт теперь к дому, осторожно зажав под мышкой книги — только бы ничего не разбить. Ведь сущность мёртвых хрупка, хотя все думают, что им ничего не сделается. Мёртвый скорее обиженно загонит себя внутрь, в тесную каморку, из которой он и при жизни выбирался не дальше, чем на Канарские острова. Ни ругань, ни плач не помогут. У дома сухо, солнечно и пусто. Отдыхающие ушли в горы. Человек, проводящий свой отпуск, постоянно пребывает в экзаменационном стрессе: выдержит ли он, если другой откусит кусочек его смеха, чтобы проверить на зуб его подлинность. От горного массива они все тащатся. У Гудрун есть с собой чёрствая булочка и сморщенное яблоко, она сама не знает откуда, в её холщовой сумке. Откуда у неё эта ноша? Она помнит только, что очнулась в шезлонге на небольшом газоне под фруктовыми деревьями, будто её изрыгнул сюда зверь, который теперь принюхивается к ней, подкрадывается издалека, потом, испуганный её полузадушенным криком, ощетинившись, отступает. Но никогда не уходит совсем. Гудрун, кажется, состоит из одних особенностей, но не на этом покоится её суть, ибо покоя она не находит. Как будто этот дом — дыра, которая всякий раз заново её заглатывает. И как она сюда попала? Похоже, её внедрил сюда неведомый закон природы, земля вдруг развалилась, как борозда на пашне, а потом сомкнулась. Как будто Гудрун хотела проникнуть в сны другого человека. Может, зверь в земле отведал её жизни, а остаток утащил назад, в действительность, окровавленный труп с выпущенными кишками? Там, где хозяйка пансионата устроила нечто вроде ресепшен, снуют какие-то тени, будто упали прутья перед хищным зверем. Зверь так долго был за ними заперт, что его тело теперь исполосовано ими, как ударами хлыста времени. А дома никого, только снующие пятна света и тени мятущихся веток, играющие в прятки на полу, и тут Гудрун чувствует ужасную боль на уровне сердца. Она перегибается пополам и перегибается через перила, испуганно хватая воздух ртом, спортсменка, которая из последних сил достигла цели. Ей срочно надо наверх, в свой приют, но где же он находится? Она знает, ей надо подняться по лестнице навстречу непосредственно Чему-то, чтобы эта расселина в ней могла зажить. Откуда-то снизу долетают крики детей, наконец-то живые звуки, которые с любовью ловит мать и с силой бросает назад, в армированный молочными зубами рот, который их произвёл. Звуки снова возвращаются, ещё звучнее, Гудрун тащится наверх, цепляясь за перила, иногда и себя-то не можешь одолеть целые месяцы, если не годы. Ведь никогда не знаешь, что тебя там ждёт.

Тёмный коридор, рога оленей и серн, остальная плоть которых: некогда изведавшая смертный ужас, уже съедена, торчат на стенах и срываются оттуда в сон, а птицы — в свободное падение: чучела ястреба-тетеревятника и нескольких канюков. Один глухарь и один тетерев. Кто же здесь вырвался из своей стихии, спорта (ведь мы знаем мало чего более стихийного)? Один такой нашёлся, хотя дом кажется вымершим. Старухи и старики проявляют себя снаружи, на тропе переживаний, где сегодня предметом обсуждения были ели и их быстрая, как и у человека, деградация. Смертен человек, смертно и дерево! Естественно, в такое время дня никто не сидит у себя в комнате. Но там, впереди, что-то шевелится, с площадки, посыпанной красной крошкой, до лестничной площадки доносятся удары по мячу. Гудрун тащится, ступенька за ступенькой, вверх по лестнице, ей надо туда, хотя она даже не знает, в какую комнату. Сверху доносится шум, будто кто-то моет руки и вбивает крем в лицо. Студентка идёт по коридору внезапно лёгким шагом, прислушиваясь просто так. Будто ты мёртв, а пакет для больницы не собран; в не столь уж редкие моменты счастья всё по-другому: вот будущий отец провожает свою жену к машине, вещи уже давно любовно собраны, нежные отношения наконец-то принесли свои плоды, разве не прекрасна жизнь, даже если приходится при этом вырывать людей из сна или вырывать из этих людей других людей. Ведь ради хорошего дела. И как это другим удаётся постоянно делать то, что нужно, и как это у них получается, будто само собой? Туго набитую жизнь под лихо заломленной шляпкой гриба или под голубым чепчиком они играючи могут заставить вибрировать, как язычок, пока не прорвутся другие, великие звуки. Да-да, жизнь, дети, внуки, груднички! А я опять в пролёте, неудачница.

Внезапно раздаются голоса, и молодая женщина встаёт. В Штирии, кажется, есть пуп земли, иначе с чего бы люди так выпучивали там глаза, причина не может заключаться только в тамошней, бедной йодом, богатой известью, воде. Сколько здесь пролито крови, в одном лишь лесу, и её пролила эта молодая женщина, как будто хотела устроить в себе генеральную уборку. Но не так уж это было и драматично. Женщина, правда, рвётся к своим воспоминаниям, но что-то крепко держит её за краешек майки, так что она не может дотянуться мыслями до своей смерти. Теперь она, бесспорно, стала центром её чудачеств, дело не движется ни взад, ни вперёд, магнитная стрелка вертится, она и хочет и не хочет показывать на север. Один из редких феноменов, который даже перепроверяли, поскольку вчера один пожилой господин сунул ей в руки компас, чтобы покончить со спорами вокруг названия горы. Всеобщее удивление: Гудрун взяла компас в руки, и тут же стрелка пришла в перманентную беспокойную дрожь! Не то что у других, у которых магнит направляется строго на север, да, на север, оттуда идут наши саги, и мы снова и снова бешеным водопадом врываемся в дома других народов вместе с дверью, чтобы они не успели явиться к нам раньше. Пожилой господин и его жена в этот час ещё раздумывали над тем, отчего мог наступить этот странный магнитный эффект, причём только у этой милой студентки, с которой мы здесь познакомились? Может, она стояла на особенно сильной водоносной жиле, которая своими кулаками яростно колотила снизу в земную поверхность, чтобы именно здесь был вырыт — нет, не святой источник с часовней, а плавательный бассейн. Чтобы матерь божья наконец смогла опробовать свой купальный костюм. Со времени этого эксперимента, при котором земля вела себя как истеричная пациентка, которую разбудили из перманентного сна (альфа-волны судорожно скачут и приводят в замешательство муравьев на их узеньких тропах жизни), оба эти старых человека больше не чувствовали себя здесь спокойно. Там, где раньше были лишь улыбки и приветы, теперь они почувствовали вызов, и этот вызов первым делом отбил у них аппетит. У них возникло подозрение, что между ними затесалась какая-то неведомая сила; даже основательная заправка посредством сна не могла избавить их от этой злой планомерной работы, в которую некий паук, казалось, вовлёк их своей паутиной. Мятыми пальцами они мнут свои закрытые глаза, в которые что-то пытается проникнуть, некое господство над их сущностью, которое нужно отвергнуть, но гонишь его в дверь, а оно ломится в окно к доживающим пенсионерам. Что-то плетётся против них, что-то взбунтовалось под землёй, может быть федеральная армия? Может, они установили здесь тайные посты прослушки, чтобы скрыться от Востока, от этой нашей географической нерасторопности и широты вечно грозящего удара судьбы со стороны нецивилизованных? Нет. Что-то с улыбкой отрицательно качает головой. Отгадайте ещё с двух раз, но потом автоматизированное колесо фортуны понесётся дальше и снесёт следующему палатному кандидату часть лица, а потом и голову. Ибо прогресс техники можно употребить и во зло нам, мы видим это хотя бы по атому. Вот уже много лет мы не читали на эту тему хорошей прессы, потому что должны воспринимать эту милую природную силу как насилие над нами и нашими детьми. Мы родители природы! Каждому из нас только дай топор в руки, и мы избавим будущее поколение от привидений, ведь деревья тоже могут сняться с места и блуждать. Лучше мы оставим красоту навеки пребывать на земле в нашем собственном облике.