Эльфрида Елинек - Дети мёртвых

Тёмный коридор, рога оленей и серн, остальная плоть которых: некогда изведавшая смертный ужас, уже съедена, торчат на стенах и срываются оттуда в сон, а птицы — в свободное падение: чучела ястреба-тетеревятника и нескольких канюков. Один глухарь и один тетерев. Кто же здесь вырвался из своей стихии, спорта (ведь мы знаем мало чего более стихийного)? Один такой нашёлся, хотя дом кажется вымершим. Старухи и старики проявляют себя снаружи, на тропе переживаний, где сегодня предметом обсуждения были ели и их быстрая, как и у человека, деградация. Смертен человек, смертно и дерево! Естественно, в такое время дня никто не сидит у себя в комнате. Но там, впереди, что-то шевелится, с площадки, посыпанной красной крошкой, до лестничной площадки доносятся удары по мячу. Гудрун тащится, ступенька за ступенькой, вверх по лестнице, ей надо туда, хотя она даже не знает, в какую комнату. Сверху доносится шум, будто кто-то моет руки и вбивает крем в лицо. Студентка идёт по коридору внезапно лёгким шагом, прислушиваясь просто так. Будто ты мёртв, а пакет для больницы не собран; в не столь уж редкие моменты счастья всё по-другому: вот будущий отец провожает свою жену к машине, вещи уже давно любовно собраны, нежные отношения наконец-то принесли свои плоды, разве не прекрасна жизнь, даже если приходится при этом вырывать людей из сна или вырывать из этих людей других людей. Ведь ради хорошего дела. И как это другим удаётся постоянно делать то, что нужно, и как это у них получается, будто само собой? Туго набитую жизнь под лихо заломленной шляпкой гриба или под голубым чепчиком они играючи могут заставить вибрировать, как язычок, пока не прорвутся другие, великие звуки. Да-да, жизнь, дети, внуки, груднички! А я опять в пролёте, неудачница.

Внезапно раздаются голоса, и молодая женщина встаёт. В Штирии, кажется, есть пуп земли, иначе с чего бы люди так выпучивали там глаза, причина не может заключаться только в тамошней, бедной йодом, богатой известью, воде. Сколько здесь пролито крови, в одном лишь лесу, и её пролила эта молодая женщина, как будто хотела устроить в себе генеральную уборку. Но не так уж это было и драматично. Женщина, правда, рвётся к своим воспоминаниям, но что-то крепко держит её за краешек майки, так что она не может дотянуться мыслями до своей смерти. Теперь она, бесспорно, стала центром её чудачеств, дело не движется ни взад, ни вперёд, магнитная стрелка вертится, она и хочет и не хочет показывать на север. Один из редких феноменов, который даже перепроверяли, поскольку вчера один пожилой господин сунул ей в руки компас, чтобы покончить со спорами вокруг названия горы. Всеобщее удивление: Гудрун взяла компас в руки, и тут же стрелка пришла в перманентную беспокойную дрожь! Не то что у других, у которых магнит направляется строго на север, да, на север, оттуда идут наши саги, и мы снова и снова бешеным водопадом врываемся в дома других народов вместе с дверью, чтобы они не успели явиться к нам раньше. Пожилой господин и его жена в этот час ещё раздумывали над тем, отчего мог наступить этот странный магнитный эффект, причём только у этой милой студентки, с которой мы здесь познакомились? Может, она стояла на особенно сильной водоносной жиле, которая своими кулаками яростно колотила снизу в земную поверхность, чтобы именно здесь был вырыт — нет, не святой источник с часовней, а плавательный бассейн. Чтобы матерь божья наконец смогла опробовать свой купальный костюм. Со времени этого эксперимента, при котором земля вела себя как истеричная пациентка, которую разбудили из перманентного сна (альфа-волны судорожно скачут и приводят в замешательство муравьев на их узеньких тропах жизни), оба эти старых человека больше не чувствовали себя здесь спокойно. Там, где раньше были лишь улыбки и приветы, теперь они почувствовали вызов, и этот вызов первым делом отбил у них аппетит. У них возникло подозрение, что между ними затесалась какая-то неведомая сила; даже основательная заправка посредством сна не могла избавить их от этой злой планомерной работы, в которую некий паук, казалось, вовлёк их своей паутиной. Мятыми пальцами они мнут свои закрытые глаза, в которые что-то пытается проникнуть, некое господство над их сущностью, которое нужно отвергнуть, но гонишь его в дверь, а оно ломится в окно к доживающим пенсионерам. Что-то плетётся против них, что-то взбунтовалось под землёй, может быть федеральная армия? Может, они установили здесь тайные посты прослушки, чтобы скрыться от Востока, от этой нашей географической нерасторопности и широты вечно грозящего удара судьбы со стороны нецивилизованных? Нет. Что-то с улыбкой отрицательно качает головой. Отгадайте ещё с двух раз, но потом автоматизированное колесо фортуны понесётся дальше и снесёт следующему палатному кандидату часть лица, а потом и голову. Ибо прогресс техники можно употребить и во зло нам, мы видим это хотя бы по атому. Вот уже много лет мы не читали на эту тему хорошей прессы, потому что должны воспринимать эту милую природную силу как насилие над нами и нашими детьми. Мы родители природы! Каждому из нас только дай топор в руки, и мы избавим будущее поколение от привидений, ведь деревья тоже могут сняться с места и блуждать. Лучше мы оставим красоту навеки пребывать на земле в нашем собственном облике.

Мы слышим: Гудрун Бихлер начала изучать философию, но не смогла довести это до конца. Теперь не она ищет, а сама является предметом поисков. Вот она сидит и рассчитывает угол, под каким на неё посыплются озарения. Внезапно на книгу падает тень, летучее озарение: я читаю это уже бог весть как давно, но всё же, ради бога, как давно? Яблоко падает с мягким шлепком в траву. Будто кто-то отложил книгу, чтобы подремать. Что было предсказано Гудрун, то не показалось ей приятным. В ней ещё остался минимум сопротивления. Кожа вдавливается и напрягается, когда в неё врезается бритвенное лезвие. Смерть-орехотворка наконец проскальзывает в её половую щель, против чего она до сих пор горячо возражала.

СОН ОЗНАЧАЕТ НЕ ПРОСТО включить в темнице пьянящий красный свет, чтобы обморочное тело тихо прохаживалось внутри себя или, если оно захочет посмотреть мозговое кино, могло подогреть себя пронзительными криками со спортплощадки грезящего сознания, которое находит себя интересным и хочет выйти на сцену. Нет, в комнате нет ничего, кроме тьмы, но снаружи горит предупредительный световой сигнал, чтобы сон не злоупотребил людьми, когда они беззащитны. И дверь в себя не надо просто так распахивать только потому, что нашёл там что-то милое, чем хочешь себя украсить. Только не включайте свет, иначе засветится плёнка и снимки испортятся вместе со всеми познаниями, которые запечатлелись на них в виде света и тени, эти несколько спортивных кадров, которых наша Гудрун Бихлер, например, отправила на поле разминаться. Потом они, возможно, включатся в игру, а может, нет. Но матч почти всегда заранее отложен. Гудрун Бихлер тяжело вздыхает. Близится что-то зовущее, но этот инфернальный звук, кажется, прошёл сквозь неё, так и оставшись по ту сторону звукового барьера. Что-то опустилось, всё ещё окутанное сном, хочет, чтоб его здесь удержали, раскрыли его название из книги, но от него не остаётся ничего, кроме пробела. Она ждёт имени, которым её окликнут, эта студентка. Но никакого отклика. Тогда она открывает ключом, который оказался в её холщовой сумке, дверь комнаты, перед которой она внезапно очутилась, сама не знает как. Едва она вошла, как дверь ударила её по рёбрам, будто кто-то ворвался в комнату вплотную за ней, спеша больше неё. Но никого нет. Кто же тогда толкнул дверь? Внутри ей тоже всё незнакомо, хотя она здесь, кажется, остановилась. Имитированная крестьянская кровать с клетчатым постельным бельём, старый шкаф, который, видно, взяли из старья какого-то другого пансиона или из личного имущества какой-нибудь крестьянки: дешёвый массовый товар. Крестьянское прорывается иногда из уст людей, но не окружает их больше, или больше, чем призрак оригинала, который является нам как оригинальная возможность провести каникулы на крестьянском дворе вместе с детьми. Это квота, которую крестьяне отрывают от себя, чтобы доказать, как мало их осталось, что нельзя заставлять крестьянство ждать, пока бюрократы из Брюсселя примут во внимание, что приезжающий гость не бежит прочь в испуге, как бог-творец, который предъявляет слишком высокие требования к своим тварям. В этой комнате тщательный порядок. Гудрун открывает шкаф, но там пусто. Она не оставила здесь никаких следов, но у неё есть ключ — значит, она живёт в этой комнате, по крайней мере временно. Здесь она остановилась, но не оставила следов, как будто выключили рубильник и вырубили топором написанное пером. Умывальный столик с кувшином: бутафория. Ванна в коридоре общая, зато плата невысокая. Еда по большей части из своего хозяйства.

Скалистые стены глядят на гостиницу сверху, туристы глядят на скалы, задрав голову. Гудрун достаёт из натуральной сумки свою растрёпанную книгу и кладёт её на стол: так, первый след присутствия, гудрун озирает натюрморт, потом робко убирает и натюр, и морт — всё равно никто не видел, что они у неё были. Молодая женщина стоит посреди комнаты, посторонняя и не настроенная на то, чтобы остаться. Пауза, взгляд в пятнистое зеркало над столом, этот взгляд тотчас охватывает её, но она не может овладеть собой. Она не имеет права на отпускное расслабление, она это знает, ей вообще нельзя здесь быть, на каком-то неразмеченном маршруте она от кого-то скрылась, задолжав плату за проживание, она не здешняя. Сближения, на которое идёт здешняя мебель, Гудрун не может допустить: навязчивости предметов, наступления чего-то несовременного, но и не будущего, это прошлое, однако ж: вот оно. Слова могут быть верстовыми столбами. И их, как и погоду, не обойдёшь. Снаружи слышен шум — может, это каменщик, который стыкует стычки? Он им замазывает глаза, чтобы сюда не заглянуло жуткое мгновенье ока. Почему Гудрун вообще задержалась здесь? Позвонить матери — это она могла бы сделать, но она не наложит руку ни на какое фамильное имущество, будь то родительское, братское или дружеское университетское, что-то ей в этом препятствует. У неё нет верёвки, чтобы вытянуть себя из этой странной глубокой погружённости, которая понятия не имеет, как близко или далеко то или это; поскольку она не в себе, эта женщина, то она здесь, но она здесь не дома. Но и в любом другом месте тоже не дома. Что-то везде всё занято. Никакой ответ до неё не доходит или попадает дальше цели, Гудрун берёт сумку, снова откладывает её, хочет выйти, потом снова нерешительно садится, незваная гостья у себя самой, которая не знает, желанна ли она. Какое отношение к собственному присутствию она может позволить себе, чтоб не раскаяться потом? Как будто во что-то она уже вступила и должна понять: здесь она, а не кто-то другой, кто мог бы затеять с ней тяжбу за свободное, опасное место над колёсами, где удобно разве что безногому. Должно быть, про неё забыли, либо природа промотала её на неё же саму, и она теперь должна себя лишиться, как неопубликованное интервью. Это не то что по телевизору, откуда слова так и хлещут кнутом, обесценивая сами себя. Последите, что осталось от Гудрун, не считая воспоминаний, это что-то написанное — кажется, имя и две даты на камне и крест, но вот где? Иногда павшему от несчастья выпадает счастье — ясно, что счастье у него выпало, — а иногда нет. Видите ли, если бы у меня был роман, так бы про меня и говорили. Но идём дальше, а то, под казнящими взглядами этой всезнайки, которая любит, чтоб её поправляли другие, в свете излучающих косметику глаз и губ, которые бросаются словами и их ошмётками, наша тихоня всё же расслышала шум в коридоре. Да, тут кто-то есть. Она хочет наконец пойти спросить про себя, потому что ведь ничего о себе не знает. Если страдаешь потерей памяти, лучше не ехать на отдых в горы, а то вместе с воспоминаниями можешь недосчитаться и приложенного к ним тела. Срываешься, но всё же стоишь наверху и ищешь себя, поскольку перед этим так низко пал. На сей раз это точно заблуждение; бледная Гудрун открывает дверь, и что же — тут ещё один больной, бесчувственный, специалист существования, который потерял казённую специальность, вовремя не нашёл и был вызван в суд!