Харуки Мураками - Токийские легенды (Tokyo kitanshu)
Накануне возвращения в Японию Сати собрала багаж и легла в постель. Шум волн перекрикивали гекконы. Когда Сати очнулась, подушка была мокра. Из глаз катились слезы. Сати плакала и думала: почему сын не попадается мне на глаза? Почему эти два бестолковых балбеса видели его, а я – нет? Разве это справедливо? Ей вспомнился труп сына в морге. Была бы в силах, она попыталась бы разбудить его, хорошенько потрясла бы за плечо. Чтобы громко спросить: «Слышишь, ты? Ну почему? Не кажется тебе, что это уже слишком?!»
Сати долго лежала, уткнувшись в намокшую подушку, чтобы не закричать. «Или у меня нет на это права?» Она не знала. Знала лишь одно: так или иначе, но она должна принимать этот остров. Как намекал ей тот полицейский из бывших японцев: «Я должен принимать все как есть. Справедливо или нет, существует на то право или не существует. В таком виде, как есть». Наутро Сати проснулась здоровой немолодой женщиной. И, погрузив чемодан на заднее сиденье «неона», уехала из бухты Ханалей.
Спустя где-то восемь месяцев после возвращения с Гавайев, она встретилась в Токио с крепышом. Пережидая дождь, она пила кофе в «Старбаксе» рядом со станцией метро «Роппонги», а тот сидел за соседним столиком. В выглаженной рубашке «Ральф Лорен» и новеньких твиловых брюках. С ним была невысокая девчушка с симпатичным личиком.
– О, тетушка! – Он радостно вскочил и подошел к столику Сати.- Вот так встреча! Не думал я, что в таком месте…
– Привет. Как здоровье? – спросила она.- Ты подстригся.
– Скоро институт оканчиваю,- сказал крепыш.
– Вот как? Выходит, даже ты на это способен?
– Ну, это… в общем, да. Хоть я и выгляжу так, но стараюсь держать себя в руках.- Он уселся на стул напротив.
– Серфинг забросил?
– Иногда по выходным. Но нужно устраиваться на работу, так что по-любому пора с этим кончать.
– А твой долговязый друг?
– У того все просто. Ему не надо о работе волноваться. У него папашка держит большую кондитерскую на Акасаке. Так и говорит: пойдешь по моим стопам – куплю «БМВ». Везет ему. А мне вот ничего такого не светит.
Она посмотрела в окно. Летний дождь окрасил асфальт в черное. На дороге была пробка, и таксисты нервно давили на клаксоны.
– А кто та девушка? Любовь?
– Да… то есть в настоящий момент – на пути развития,- почесывая голову, сказал крепыш.
– Симпатичная. Для тебя, пожалуй, даже слишком. Не боишься, что не даст?
Он невольно уставился в потолок.
– По-прежнему без стеснения говорите в лицо неприятные вещи? Хотя вы правы. Может, посоветуете чего? Ну, чтобы у нас с ней все было хорошо.
– Существует лишь три способа преуспеть с этой девочкой. Первое – молча слушать, как она щебечет. Второе – нахваливать ее одежду. Третье – кормить повкуснее. Просто, да? Если и это не поможет, о ней лучше забыть.
– Реально и понятно. Можно я запишу?
– Можно. А запомнить нельзя?
– Не, я как курица. Сделаю три шага – и все из головы вылетает. Поэтому все записываю. Говорят, Эйнштейн делал так же.
– Ах Эйнштейн…
– Проблема не в забывчивости, а в том, что я все забываю.
– Как угодно,- сказала Сати.
Крепыш вынул из кармана блокнот и аккуратно записал все, что она говорила.
– Спасибо за советы. Они всегда к месту.
– Хорошо, если получится.
– Буду стараться,- сказал крепыш и поднялся, но, подумав, протянул ей руку.- Вам тоже всего хорошего.
Сати пожала ему руку.
– Знаешь, хорошо, что вас в Ханалее не съели акулы.
– А что, там бывают акулы? Правда?
– Правда,- сказала Сати.- Бывают.
Каждый вечер Сати садится перед восьмьюдесятью восемью клавишами слоновьей кости и черного дерева и ее пальцы почти машинально бегают по ним. Все это время она не думает ни о чем другом. Сквозь ее сознание проходят только отголоски звуков. Входят сюда, выходят оттуда. А когда она не играет на пианино, то размышляет о трех неделях в Ханалее в конце осени. Думает о шуме прибоя, о шелесте листвы железных деревьев. Об уносимых тропическим ветром облаках, о парящих в небе альбатросах. А также о том, что должно ее там ждать.
Больше ей теперь думать не о чем.
Бухта Ханалей.
Где бы оно ни нашлось
– Мужниного отца три года назад задавило насмерть трамваем,- сказала та женщина. И сделала небольшую паузу.
Я ничего ей на это не сказал. Лишь пару раз кивнул слегка, глядя собеседнице прямо в глаза. А пока она молчала, проверил остроту дюжины карандашей на подставке. Как игрок в гольф подбирает клюшку, я осторожно выбрал один. Чтобы не был чересчур острым и в то же время – слишком тупым.
– Стыдно признаться,- продолжила она.
И на это я ничего не сказал. Только придвинул блокнот для заметок и, приноравливаясь к карандашу, записал на самом верху сегодняшнее число и ее имя.
– В Токио почти не осталось трамваев – теперь там одни автобусы. Но кое-где трамваи еще сохранились. Как историческое наследие. Именно такой и задавил свекра,- сказала она и беззвучно вздохнула.- Первого октября три года тому назад. Ночью лил сильный дождь.
Эту информацию я записал карандашом в блокноте. «Отец, три года назад, трамвай, ливень, 1 октября, ночь». Я могу писать иероглифы только очень аккуратно, поэтому на любую запись требуется время.
– Свекор в тот день был очень пьян. Иначе вряд ли уснул бы прямо на трамвайных рельсах в такой ливень. Само собой.
После этих слов она опять умолкла. Сжав рот, пристально посмотрела на меня. Видимо, искала сочувствия.
– Конечно,- сказал я,- скорее всего, был выпивши.
– Похоже, набрался до потери сознания.
– И часто с ним такое бывало?
– Вы имеете в виду, часто ли он напивался до потери сознания?
Я кивнул.
– Действительно, иногда бывал весьма пьян,- признала она.- Но не часто и не до такой степени, чтобы спать на рельсах.
Я попытался, но так и не смог определить, до какой степени нужно захмелеть, чтобы умудриться уснуть на трамвайных рельсах. Это вообще вопрос меры, качества или направленности?
– Выходит, прецеденты были, но… не до такой степени, верно?
– Да, не в стельку,- ответила она.
– Разрешите осведомиться о возрасте?
– Вы хотите спросить, сколько мне лет?
– Да,- ответил я.- Разумеется, если вы не желаете отвечать на этот вопрос, считайте, что я вам его и не задавал.
Она потерла указательным пальцем переносицу. Изящный и красивый нос – похоже, она недавно сделала пластическую операцию. У меня раньше была подружка с такой же привычкой. Тоже сделала пластическую операцию носа и, задумавшись, постоянно терла пальцем переносицу. Будто бы проверяла, на месте ли новый нос. Поэтому теперь меня охватило легкое дежавю. Оральный секс тоже вспомнился.
– В принципе, скрывать тут нечего,- сказала она.- Скоро исполнится тридцать пять.
– А сколько было свекру, когда он умер?
– Шестьдесят восемь.
– Скажите, а чем он занимался? В смысле работы.
– Был священником.
– Священником, это… в смысле, буддийским монахом?
– Да, буддийским монахом. Секты Дзёдосю*. Служил настоятелем храма в районе Тосима**.
– Должно быть, это для вас сильный шок?
– То, что пьяного свекра задавило трамваем?
– Да.
* Дзёдосю – секта необуддизма, основанная в конце эпохи Хэйан (1170-е гг.).
** Тосима – один из 23 районов Большого Токио.
– Несомненно, шок. Особенно для мужа,- сказала она.
Я записал в блокноте: «68 лет, монах, Дзёдосю».
Она сидела на краю дивана. Я расположился в офисном кресле за столом. Нас разделяло около двух метров. На ней был стильный костюм полынного цвета. Красивые ноги обтянуты колготками в тон изящным черным туфлям на шпильках, что смертоносно заострялись.
– Итак,- начал я,- ваша просьба имеет какое-то отношение к покойному отцу вашего супруга?
– Нет, совсем не так,- сказала она и слегка, но уверенно покачала головой, подтверждая отрицание.- К моему мужу.
– Ваш муж тоже монах?
– Нет, он работает в компании «Меррилл Линч».
– Которая ворочает ценными бумагами?
– Да,- ответила она. В ее голосе улавливалось легкое раздражение: дескать, разве есть в мире какая-то другая «Меррилл Линч»? – Он так называемый трейдер.
Я проверил, не затупился ли карандаш, и молча ждал продолжения.
– Муж был единственным ребенком в семье, но интересовался ценными бумагами куда сильней, чем буддизмом, поэтому не пошел по стопам отца.
Она посмотрела на меня таким взглядом, словно искала понимания: «Ведь это естественно?» Однако я не проявлял интереса ни к ценным бумагам, ни к буддизму и впечатление оставил при себе. Только сделал лицо понейтральнее: мол, я вас внимательно слушаю.
– После его смерти свекровь переехала в наш дом на Синагаве. В тот же дом, но в другую квартиру. Наша с мужем на двадцать шестом этаже, а она поселилась на двадцать четвертом. Раньше она жила вместе со свекром при храме, но из главного храма секты прислали нового настоятеля, поэтому свекровь перебралась сюда. Живет одна. Ей сейчас шестьдесят три. К слову сказать, моему мужу сорок. И если ничего не произойдет, в следующем месяце исполнится сорок один.
