Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum
Она приложила её к щеке. Я предложил ей зайти в ванну и намочить щёку. (Суть квартиры была в том, чтоб были ванна и ВК, но они-то как раз и не работали — это, дорогие, смешно до охуения — но я, можно сказать, ими не пользовался, а выгнали меня почитай за то, что я их «изломал» — вечный гилозоизм!).
Вернувшись, она надела рюкзачок и сказала небольшую прощальную речь: опять всё о том же, что «у тебя ничего нет» и заключила, помнится, тем, что ей нужен один мужчина. Я понял всё, по крайней мере, всю её логику и был одновременно сильно разочарован (первым из приведённых тезисов) и вдохновлён (вторым). Однако «разочарован», «вдохновлён» и «сильно» — это было не совсем про меня: я — что-то аморфное на полу на кухне с очередной бутилочкой в лапках (от первых же глотков охватила полная размягчённость опьянения!) — промямлило: «А мне ничего и не надо…» и «Мне тоже нужна одна, но, панимаишь, жызня…» Она ещё сказала что-то — кажется, довольно резкое, но я этого не запомнил, потому что в этот момент она повернулась своей плотнообтянутой бежевыми джинсами суперпопой, и я, увидев всё-это в непостижимом ракурсе с пола, чуть опять не лишился рассудка, который и так уже чуть брезжил. Она сильно хлопнула дверью и ушла.
48.
Тешил ли я себя «надеждой»?
Маленькая Инесса, которая родилась в Дрездене (опять же!) и что-то пыталась даже хлопотать о немецком гражданстве, свалила в Израиль, служит там по контракту в армии и теперь мне даже не пишет…
…Только я приехал, бросил вещички, пулей вниз — с бутылкой пива к автомату. Привет-привет. Надо поговорить. Она, видите ли, собирается на концерт в филармоху, там и встретимся. В пять. Гудки. Удары сердца. Глотки. Удары… Курвы, пидоры!
В пять, а сейчас полтретьего — я этого не выдержу. Набираю ещё раз. Можно я к тебе приеду? Надо поговорить… Или ты ко мне?..
Ещё баттл, прыгаю с ним в автобус. Нервная дрожь охватывает меня всего. Боль в затылке, в подкорке — как по обкурке. Составляем текст…Значится всё, приехали — вот оно, в нескольких мгновеньях от меня — в нескольких глотках, в нескольких толчках на кочках, в нескольких летящих навстречу прохожих и до тошноты знакомых рекламных надписях — осознание: я не могу без тебя — пусть ты трахалась с этим таксистом, и ещё с кем хошь, и относишься ко мне как… и вообще ты дрянь… Пожалуйста, выходи за меня замуж. Всё так убого и тривиально — просто Гумберт пред очками повзрослевшей, подурневшей и с чужим ребёнком под сердцем Доллинькой Ф. Скиллер! — Достославный со своим очередным смущающим «девочек из высшего общества», а также их родителей, предложением, начинающимся с зачина: «Один немолодой уже писатель…» — осталось только дать объяву в своём журнальчике! — но ничего другого я придумать не смог — хорошо, хоть цветочков купить не удалось!
Прохожу на кухню, закуриваю. Она недовольна, типа одевается.
До боли известная мне её мечта, но не заветная, сокровенно личная, а «по матрице» — социальной (и для неё, как мне кажется, гораздо в меньшей мере — сексуально-природной) — работа, семья, стать матерью…
— Что ты хотел, Лёшь? — спрашивает она в лоб, тоже закуривая, подчёркнуто суетясь и как бы сдавливая пружину раздражения…
— Тебя я хотел, — говорю я подчёркнуто небрежно и внятно.
И повторяю: работа нужна человеку, чтобы структурировать бытие и занять мозг, отвлечь его от голого оного, облечь трепыхающуюся на сквозняке Вечности спичечку жизни во сто одёжек (щит); ближний наш необходим нам для развлечения, отдохновения от рутины работы, как тыл и противовес ей (щит против щита); но самое главное оправдание своего бытия (к определённому возрасту особо насущно потребное) мы находим в потомстве — «Раз уж дети мои и внуки существуют как ни в чём ни бывало, то я-то и подавно на своём месте» Окопаться, укрепиться, от мира отгородиться, пока откуда-нибудь из тыла, исподтишка не ударит смерть — вот и всё.
— Ну, во-первых, — говорит она, с становящейся заметной блядской косоротостью выпуская клуб дыма, и у меня вновь колотится сердечко и всего охватывает дрожь: я знаю продолжение её фразы и что «во-вторых» у неё нет, да и не потребуется… — Во-первых, я с Игорьком…
Я, конечно, решаюсь поступить эффектно — тут же осовываюсь, тушу окурок и направляюсь к двери. Опять обувь, обуваюсь…
Но понимаю, что уйти не могу.
Осознав, что я замешкался в дверях, она выходит.
— Эля, Эльмира… — начинаю я.
— Всё, Лёшь, всё на хуй заебло. Тебе же, блять, двадцать пять лет — как ты вообще собираешься жить, я не знаю! Ты же, блять, вообще ни к чему не годен. Ни копейки денег — одни амбиции и эгоизм. Мне тоже двадцать пять лет, и пора задуматься. Поматросишь и бросишь — а мне потом глазами моргай. Гений, на хуй, пиздец, блять! Ёбля там, портвейн, Санич, приколы дебильные — это хорошо, конечно, но, на хуй, уже не из той серии. Пора ведь уже…
- Я ЖЕ ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, ДУРА!
Последний взгляд во взгляд этого существа. В затылке боль, в глазах резь. Её взляд не выражает ничего. Повернулся, и в дверь.
«Хочу жить нормальной жизнью!» — слышу я уже из-за двери — как будто я ей в этом помеха! — как какое-то заклинание золотой рыбки.
«…Вот женишься на мне, — мечтательно говорила она во времена златые, — родители нам поездку на Ибицу подарят…» Мне не Ибица нужна на неделю (или месяц?!), а ты и навсегда, романтически отвечал я. Дубина! дуб-жёлудь! дубак шакур! — хоть бы на Ибицу съездил — а теперь вот и на «полуостров Казебан» виза аннулирована!
В подъезде столкнулся с Креветкой и её новым хахалем-бычком.
— Привет! Ты что — уходишь?! — весело удивились они.
— Ну да, дела. Всего доброго, — так ответил я и подумал, что из-за своего постоянного лузерства, придуманного христианства или вообще непонять из-за чего стал совсем кукольно-добреньким. Почему бы мне не расшибить кого-нибудь — или что-нибудь — или себя?! Да нет…
Пошёл дождик, и слёзы не потекли. Иногда мне кажется, что это божественный предохранитель — что если б не тотал-лузерство, я бы был таким заносчивым и жестоким пидармотом, о проделках коего писать в три раза стыднее и в десять раз ужаснее, чем о моих убогих. Интересно, Достоевский — тоже божеский фейк?
Я знал, куда идти — к О’Фролову на работу, в сторожку, тут довольно близко. Хоть нажраться и пожаловаться…
Его не было. И вот я стою на остановке — мокрый в нитку, с налипшими на бутсы «лаптями» грязи… Надо ехать домой, но вроде бы и не надо… Инны тоже нет, никого нет… Единственный, кого могу предложить, некий О. Шепелёв, сойдёт? А больше совсем никого нет?! Нету, нету! — давайте уже! — не-хотите-не-берите! Не хочу!
Вдруг осознаю, что только что прошёл уже третий мой автобус; и тут же — что я-то даже махал им рукой, но они меня почему-то не брали; и тут же — переглючило, что у меня руки и лицо в крови!.. Потряс головой, побил по ней руками, подошёл к ларьку и купил пива. Потом пластиковый стаканчик и запивку, как говорит Репа, «Колоколец» (ненавижу её, в смысле запивку).
Потом знакомая (через дорогу) аптека и отвязно-весомое: «Четыре»…
Концерт, значит, в пять… И вот я уже у мусорки — только, кажется, не совсем у той… А вот — в фойе филармонии… Но чувствую я себя странно — как будто это не реальность, а голимая Матрица… Вскоре я понимаю, что не только она на меня не может воздействовать, как-то меня задеть и повредить, но и я ничего не могу сделать с ней и в ней — даже сказать какие-то вроде бы элементарные вещи… Я понимаю только, что Зельцер со своими ублюдскими спутниками вошла в гардероб и красуется у зеркала, а меня почему-то туда не пустили (благообразно-строгие привратники — женщина и позванный ею мужик в халате), и единственное, что отделяет меня от неё — стеклянные двери — большие и прозрачные… Я разбегаюсь — как раз до других дверей — и…
Это, видимо, была действительно сила. На мгновенье вроде бы всё пропало — как будто кто-то выключил свет — и ещё кто-то (а может, тот же, ха-ха) вроде бы сказал у меня в голове — довольно тихо и ласково — «Алёша»…
И вот уже я смеюсь, отплёвывая какую-то гадость, разминая в кровавых руках осколки, показывая их непонятно глазеющим на меня сверху — смеюсь навзрыд, непомерно довольный тем, что всё разрешилось так быстро и легко — не преграда, а так, иллюзия…
И вот меня тащат под руки двое серых — значит, дорогие, концерта не будет, а будет опять лекцыя, а потом будет время подумать — только курить, суки, не дадут… По икре сочится что-то горячее — даже вроде понятно что, только совсем нет боли — такое ощущение, что если отвернуть отяжелевшую брючину, из-под неё так и хлынет поток крови… Слышите, дорогие, они говорят: «Уважаемый», — это ничего, только вот башка болит ужасно и левый глаз как-то не видит… Штанина эта гущаная, а сам я и так весь мокрый — нестерпимо неприятное чувство дискомфорта…
