Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum
И вот она — пышновласая, вся какая-то воздушная, наполненная жизнью и вроде — оказалось! — смыслом и какой-то чуть не строгой, какой-то нелетней красотой — спускается по ступеням, беседуя с сокурсницами…
Наконец-то идём вдвоём на остановку. Дочь моя, говорю, пойдём посидим где-нибудь здесь на лавочке, надо поговорить. Она категорически отказывается здесь и предлагает поехать в центр, то есть к мусорке.
Садимся в троллейбус, на одно сиденье, кругом бабки и убогия. Непонятные чувства меня переполняют. Мне хочется схватить её и влиться в неё — буквально — как жидкий киборг из «Терминатора-2» или агент Смит в очередного какого-нибудь вертолётчика. Толчок, остановка. За окнами пробка — на асфальте труп молодой женщины, только что сбитой машиной… Накрывают тряпкой… Наконец-то я решаюсь: «Я очень скучал по тебе, маленькая» — «Да-а? — протянула она в ответ кукольным тоном, от которого стынет и переворачивается нутро, и асфальт и воздух, земля и небо, весь свет (и ночь тоже, конечно). — А что же ты не звонишь? Я всё думала: что это Шепелёв не звонит?..»
Ах вон оно что! — «Шепелёв»! — приехали! Все мои предчувствия начинают оправдываться — страшно, други. Но может быть…
Покупаю в «Лиге» пиво себе и ей, идём к мусорке, садимся на лавочку… Она говорит, что пить-то не пьёт и рассказывает, что недавно они ездили «на природу», на шашлыки, и она «так ужралась, так ужралась» да «проебала все свои бабки» и «что делать теперь?» Вся вздыхает, бедняжка, глотает пиво. Я рассматриваю её в упор, пытаясь понять и почувствовать, с чем отсюда уйду. Губы хорошо накрашены чем-то нейтральным, светло-вишнёвым, в ушах колечки, фиолетовые штаны и приятный голубой шот…
Я вздыхаю, вдыхаю, отхлёбываю пива, выдыхаю и произношу:
— Так значит ты меня не любишь, Эля?
— Н-ну… — она пожимает плечами, отхлёбывает из банки, болтает ногами, — почему же… — и тяжело вздыхает.
— Кого ты любишь? Или ты не любишь никого?
Я придвигаюсь вплотную, беру её за плечо.
Молчит.
— Я, значит, О. Шепелёв, по-твоему, размазня, а надо быть реальным чуваком — так, да? — слова мои звучат отчётливо, серьёзно, жёстко, как приговор. Она удивляется, отворачивается. Я продолжаю: — Значит, Толя твой, твой Игорёчек, и даже Санич твой, Кроткович или кто там ещё — это реальные, а я, так сказать, сбоку припёку, замещаю их в эпизодах, чтобы тебе не скучно было? Так или нет? — скажи мне!
— Ну что ты, Лёшь!.. И вообще что ты завёл?..
— Завёл?! — я вскочил и прислонился к ней, упираясь своими коленями в ее — ей было всё равно, она было хотела отхлебнуть пиво и отвернуться, но я остановил её руку своей, а второй повернул её голову к себе. — Пиво, значит, ты пьёшь за мой счёт, сидишь рядом со мной, а говорить не хочешь?!
Она попыталась изобразить обидчивость и пробормотала что-то о том, что сейчас уйдёт домой, рыпнулась подняться.
— Никуда ты не уйдёшь! — я сейчас задушу тебя! запинаю, на хуй, здесь!
Я опустился перед ней на корточки, хватая ладони, пытаясь их поцеловать. Интонации тоже переменились:
— …Элечка, маленькая, ну скажи мне, ну пожалуйста, ну скажи…
- Что сказать?! Что за ерунду ты вообще городишь? У меня вон проблемы, а он «Элечка» да «Элечка»!.. Что «Элечка»… У меня — проблемы…
— Какие «проблемы»?!
— Какие? — такие.
— Ты с ним спала?
— С кем?
— С хуем моим, ёбаный твой рот!!
— Ты меня сюда привёл унижать — я…
— С Игорёчком своим драгоценным — если Вам так угодно его драгоценное имечко услышать.
— Да ну тебя… — вздохнула она, — если б в этом было всё дело…
Я сразу же достроил силлогизм: ну и что, нормальная 25-летняя деваха, если она с кем и переспит разок-другой — что тут такого? Тем более презерватив — даже физического соприкосновения нет — подумаешь там… Я готов был её убить. Любью, killove you. Ревность — это и есть любовь, не иначе. Любовь человеческая, та, которая нам доступна.
— А в чём дело?
— Ну там сложные такие проблемы… ваще…
— Ну, расскажи мне.
— Не могу… там всё очень сложно.
— Что сложно?! С чем проблемы?! С кем?!
— Ну, короче, можно так сказать: на бабки я попала…
— Пиздишь ты всё и спишь ты в будке!
— Ну… хгхы!
— Не, я лох, конечно — куда уж нам до нормальных пацанов! — но кое-что и я понимаю. Поясняю для особо тупых и стеснительных: ты, такая-то такая-то, вступила в связь со своим Игорёчком — как бы так невзначай — это ведь тебе не впервой — он тебе помогает, такой весь хороший, да ещё и с тачкой, на коей ты вместе с ним планируешь поехать в ОВИР в Саратов — на халяву, заметьте — вечные меркантильные интересы, по-другому — продажность. Но — не стоит меня перебивать! — это с одной стороны, а с другой — с другой есть я, некто О. Шепелёв, — и хоть он и трепло и помело, но даже ты понимаешь, что он круче, что за ним «любовь» (хоть и в кавычках, блять!), к тому же он охуенно ебётся, готовит, стебётся, да к тому же моложе чуть не на десяток лет!
Она аж ротик свой раскрыла, забыв про пиво.
— Ну, дорогая, отвечай не конфузься — так ли это?
— Ну Лёшь, ну что ты!.. Игорёк — он такой просто хороший человек, он мне очень помог… Тебя ведь не было…
— Меня, значит, не было, а он помог! А я где был, интересно?! Кто начал колоться, почему и зачем?! Чего тебе не хватало, Элечка моя?!
— Ну Лёшь, хватит. Теперь всё, я вылечусь… учусь вот… Игорь, он день и ночь со мной сидел, возил меня по врачам, покупал лекарства, продукты, давал деньги — денег не было вообще… Он такой просто человек — нормальный, бескорыстный.
Мне вдруг представилась такая картина: они подкатили на машине к её подъезду, он выключает зажигание, включает подсветку, делает потише музыку, она говорит «спасибо», собирает купленные пакеты, чтобы вылезти, но что-то путается и медлит, он ей помогает, наклоняясь, невзначай касаясь щекой её волос, её лба, а рукой ловит её руку и — они целуются, она неуклюже обнимает его, мурлыча, потом приглашает зайти к ней «в гости», «на чай» — я даже слышу эти слова!
— «Просто-человек»! Очаровательно! Мне не пять лет, не пятнадцать, а двадцать пять — когда мне говорят такие слова, я точно знаю, что он получил или получит — тем более, от тебя!.. Ты ещё с ним не переспала, но уже близка к этому, сомневаешься, терзаешься… А получится опять — куда вывезет.
Я сам ужаснулся слов своих (давно пора!), и она тоже как-то сникла, потом сразу заговорила на другую тему. Я сказал, что завтра у меня последний экзэм, она сказала, что сейчас пойдёт, ей надо идти, потому что у неё ещё и завал с сессией и вообще…
— Ты уж прости меня, Эля, что я с тобой так грубо. Ты же сама понимаешь. Не делай со мной этого — я этого не люблю. Скажи только да или нет. Я хочу быть с тобой — ты очень плохая, больная, циничная и, если честно, никому не нужная, бесполезная, но я не могу без тебя. Я всё для тебя делал… Я же всё тебе прощал, во всём потакал… Что, тебе было плохо со мной — вспомни? Скоро вот три года с того дня… Давай ещё раз попробуем — я на всё согласен, только не оставляй меня.
Мы уже идём к её остановке — она на полкорпуса впереди, размашисто, яростно, резко оглядывается, словно недоумевая: какой-то чувак левый пристрял и несёт какую-то чушь.
— Три года? — переспрашивает она по-кошачьи, по-детски, но я понимаю, что это не вопрос, и никому не нужен ответ. Её интересует другое: — А у нас будет машина, Лёшь? — я хочу на ней ездить — будет, да?
— Да нет, золотце, не будет. К тому же допустить тебя за руль…
Вот она остановилась. Ветер треплет её мелковьющиеся волосы, она, закрываясь рукой, поджигает сигарету.
— Ладно, Лёшь, дальше не ходи. Я тут сама.
В одно мгновенье я словно превратился в глыбу льда — адски жаркого льда! Я чувствовал, как на горячем лбу выступили капли холодного пота…
— Элечка… я не могу без тебя, я только о тебе и думаю… Как я… как я сейчас… приду… и что я буду делать… дома?.. Элечка, не уходи… скажи…
— Лёшь, я спешу, извини. Звони мне, не пропадай.
Я хотел хотя бы обнять, поцеловать её на прощанье, но она удачно отстранилась и отошла ещё на шаг назад. Я протянул руку.
— Руку пожму, — сказала она что-то совсем для неё несвойственное, «совсем из другой оперы», как будто перечёркивающее все мои представления о ней. — Пока, Лёшь. — И удалилась.
Я стоял, глотая пыль и ветер, благо не слёзы…
Вот и кончился Зельцер — это ясно, как белый день. Что же делать?! За что?! На что?! Всё.
И тут же прибежала-забрезжила извечная увечно-человечно-человеческая маленькая мультитраханная «Надя» — может, пройдёт какое-то время, и она опять, как в тот раз, как в те разы, на этой же лавочке, сама опять будет пересказывать мне эти же слова — ЭХО! И я, конечно, вновь… Может быть, она не к нему, не в него, не для него, а просто, как какая-нибудь призаблудшая Лидка Ланг наконец-то прозрела, что она-де не с кем-нибудь, не чья-нибудь, а этакая сучка-в-себе. Но я, конечно, вновь… Хотя нет, чувствую, други, четвёртому риму не бывать… а может, ещё вернётся, подумает и вернётся, сразу вернётся, завтра?! Но это — завтра!! А что делать сегодня, сейчас?!! Я этого не переживу. Как мне дойти, доехать до дома и как быть там?! О, горе мне, златыя моя, опять то же. Как же… как-нибудь…
