Юрий Рытхеу - Время таяния снегов
Ринтын молча кивнул.
— Я так и знал! — торжествующе сказал Кайон. — Давай показывай. Каждый уважающий себя писатель должен иметь Друга, которому он первому читает свое творение.
Ринтын вытащил аккуратно переписанные листки и подал Кайону.
— Ты почитай, но только я уйду.
Ему почему-то не хотелось видеть, как написанное им будет читать чужой человек, пусть даже это Кайон.
— Дело твое, — пожал плечами Кайон. — Но настоящие поэты любят сами читать свои стихи.
— Я же не настоящий поэт, — усмехнулся Ринтын.
На чтение трех стихотворений нужно совсем немного времени, но Ринтын лишь к вечеру вернулся в общежитие. Он прошел набережную Невы от моста лейтенанта Шмидта до Дворцового, добрел до Литейного и уже оттуда по льду пошел обратно.
Ринтын помнил наизусть свои стихи и, много раз повторив их про себя, убедился: они не стоили того волнения, какое вызвали у него в душе. Ну в самом деле, если трезво взглянуть, что поэтичного в том, что женщины колотят подмерзшие шкуры или охотники везут приманку для песцовой охоты? Честно сказать, приманка вовсе даже и не поэтический предмет, потому что это тухлое мясо, которое должно крепко пахнуть, чтобы песцы могли почуять его на большом расстоянии. То, что дорого одному человеку, совсем не обязательно должно нравиться другим… Вот Петропавловская крепость. Она видна всем, и если о ней написать, то все узнают эту красивую, особенно если смотреть отсюда, со льда, крепость… Чем больше Ринтын думал, тем беспомощнее и незначительнее казались ему его стихи. И зачем он отдал читать их Кайону?..
Поднимаясь по лестнице на пятый этаж, Ринтын с трудом передвигал ноги.
Он чуть не повернул обратно, увидев рядом с Кайоном Василия Львовича. Беляев держал в руках листки со стихами и радостно улыбался.
— Поздравляю, Ринтын, — живо сказал Василий Львович. — Ты написал то, что нужно. Спасибо тебе.
— Правда, правда, Ринтын, — подтвердил Кайон. — Ты молодец. Если бы я не видел, как ты корпел над каждой строчкой, я никогда не поверил бы, что это ты написал. Прямо как настоящий поэт.
— Перестань, — махнул рукой Ринтын и устало опустился на стул.
— Уже зазнался, — сообщил Василию Львовичу Кайон.
Но Ринтыну было не до шуток. Как будто тяжелая ноша свалилась с плеч.
— Ринтын, — сказал Василий Львович, — я надеюсь, что ты не ограничишься этими тремя стихотворениями. Ты меня обрадовал. Когда мы с профессором Таном-Богоразом выпускали первый букварь, старик сказал: "Мы еще дождемся, когда из оленных и морских охотников родятся свои поэты и писатели". Прав был старик.
— Спасибо вам, Василий Львович. Ведь я у вас учился литературе, взволнованно ответил Ринтын, думая о том, как много сделал для него улакский учитель, и с грустью отмечая, что он постарел. В светлых волосах появилась седина.
Помнится, в первый школьный день Ринтына учительница Зоя Герасимовна вышла к построенным в ряды ученикам и сказала, что сейчас будет говорить новый директор Василий Львович Беляев. Новый директор заговорил по-чукотски. Это было так же непривычно, как если бы Ринтын сам заговорил по-русски. Но он плохо слушал директора. Больше донимал его золотой зуб директора: как мог вырасти такой красивый зуб во рту у человека, размышлял он. С той поры даже золото как будто потускнело.
11
Это была первая городская весна для Ринтына. Началась она с того, что милиционер остановил Ринтына, когда он по льду дошел до Адмиралтейской набережной, и велел вернуться обратно, на Университетскую.
— Опасно ходить по льду, — пояснил милиционер, — можно провалиться и утонуть.
Пришлось заново проделать весь путь по ноздреватому, покрытому мокрым снегом льду, размышляя о странной логике стража порядка.
В апреле в городе от снега уже не осталось следа. Слежавшиеся до ледяной твердости сугробы во дворах разбили на мелкие куски, а солнце довершило работу.
После майских праздников открыли сады. Где-то за городом опускалось солнце, но еще долго блестел купол Исаакия и горела Адмиралтейская игла. В парках пели соловьи. Маленькая серая птичка могла заглушить милицейский свисток. Как-то Ринтын привел с собой Кайона послушать соловья.
— Артист! — восхищенно сказал Кайон. — Вот почему он один из главных героев русской литературы. Ты должен написать стихи об этой птице. Все настоящие поэты писали о соловье.
Ребята сдали все экзамены, и оба получили путевки в университетский дом отдыха в Териоках на Карельском перешейке.
— Это очень красиво, когда есть лес, — задумчиво сказал Кайон, любуясь весенним нарядом земли из окна поезда.
Университетский дом отдыха располагался на самом берегу мелкого Финского залива. В первый же день ребята попробовали искупаться, но вода была ледяная, как в Анадырском лимане…
Вылезая на сушу, Кайон ругался:
— А мне говорили, что в России вода везде как чай. Бр-р! В тундровом озере куда теплее, чем в Финском заливе.
В отдельном корпусе отдыхали иностранные студенты. Среди них были соседи по общежитию — венгры. Чех Иржи уехал на каникулы к себе на родину.
Часто к Ласло приезжала Наташа. Она издалека кивала Ринтыну, но близко не подходила, не заговаривала.
Ринтын уже не ревновал ее. Он смирился с тем, что Наташа полюбила Ласло, но все же не мог забыть дни, когда Наташа была с ним, и особенно снежный вечер на вокзале в Пушкине и их один-единственный поцелуй…
Финский залив был гладок и спокоен. Он походил на важного человека, который за напускным достоинством скрывает свою мелкоту. Но все же это настоящее море, потому что на далеком горизонте виднелись дымки пароходов, проходящих в Ленинград. Иногда свой гордый силуэт показывал военный корабль и скрывался за туманной дымкой Кронштадта.
Ринтын часами ходил по берегу от мыса до мыса, от одного пляжа до другого. На песке валялись желающие обрести зачерненную солнцем кожу. Мужчины были в одних трусах, а женщины обнажали себя, как чукчанки в меховом пологе. Они старательно вбирали в себя солнечные лучи, но на кончик носа все же наклеивали бумажку.
По воскресеньям наезжали на отдых и горожане. Пили и ели прямо на песке и кидали пустые бутылки в море.
Непривычно было смотреть на людское лежбище, на то, как вместо морских зверей из воды на берег вылезали купающиеся. Когда вода стала теплее, Кайон и Ринтын начали учиться плавать на мелководье, где воды всего было по колено.
Взбираясь по крутому склону, держась за стволы деревьев, Ринтын уходил в лес. Над головой шелестели зеленые ветви, а на земле лежали прелые листья, опавшие хвойные иглы, сухие сучья, с громким треском ломающиеся под ногами. Иногда попадались большие муравьиные кучи, и Ринтын, присев на корточки, наблюдал за муравьиной суетой. Муравьи были озабоченны и торопливы, как жители большого города. Они тащили в свое жилище сухие стебельки, листья, которые, должно быть, использовались в муравьиной жизни.
Лес был сухой и не очень густой. Во всяком случае, Ринтыну не приходилось продираться сквозь чащобу. Прямые и высокие стволы сосен уходили к далекому синему небу. Но если долго приходилось идти по лесу, вдруг появлялось какое-то беспокойство, хотелось поскорее выйти на простор, увидеть небо не клочками, а во всей его широте и красоте. Возникали непонятный страх и мысль: а что, если не удастся выйти из лесу и так всю жизнь придется быть пленником деревянных великанов?
Ринтын искал поляну, и, когда выходил на нее, на душе становилось радостно и легко.
Скоро Ринтын понял, что лес вокруг Териок невелик. Ринтын то и дело натыкался то на домик, то на забор, а чаще выходил на железную дорогу, которой придерживался, как постоянного и надежного ориентира.
Плохо было то, что в лесу не водилось никакой живности. Лишь возле железнодорожной насыпи да у некоторых домов попадались коровы и козы. Ринтын никогда прежде не видел коров и издали с любопытством смотрел на огромных жующих животных с большими грустными глазами. Близко он боялся подходить: кто знает, как они еще посмотрят на непрошеного человека.
Ринтын доходил до Комарова, Репина, а потом шагал по Приморскому шоссе к своему дому отдыха. Иногда опаздывал на обед, на ужин, но не жалел об этом. Удовольствие, которое он получал от прогулок, было дороже. В лесу он вспоминал родную тундру, как он в детстве с бабушкой Гивынэ искал сладкие корни в мышиных кладовых. А однажды он испытал настоящий восторг, увидя покрытый мхом валун, точь-в-точь такой, как на склоне горы Линлиннэй.
Несколько раз Ринтын звал с собой друга, но Кайон отказывался.
— Тебе это нужнее, чем мне, — говорил он. — У тебя поэтическая натура, а у меня от лесного запаха болит голова.
Кайон целыми днями пропадал в бильярдной и не стеснялся выигрывать даже у маститых профессоров.
