Виктор Пелевин - Бэтман Аполло

Он взял у понимающе осклабившегося омоновца дубинку — и пихнул меня во вместительное нутро машины.

— Не беспокоить, пока не позову, — сказал он.

Как только дверной замок щелкнул, поведение полковника изменилось самым разительным образом. Первым делом он прошел мимо меня и на полную громкость включил плоский телевизор, свисающий на штанге с потолка (машина, похоже, возила не задержанных, а самих ментов — внутри она напоминала с любовью оборудованную бытовку строителей).

— Это чтоб крики глушить, — улыбнулся он, отогнул лацкан и показал мне маленькую золотую маску-значок.

Я кивнул.

— Зачем сами так рискуете? — спросил он, указывая на мои потрепанные черные крылья.

В его голосе звучала неподдельная забота.

— Хотел пропитаться, — ответил я.

— Чем?

— Солнечным соком жизни. И потом, я считаю, что вампир должен быть в первых рядах социального протеста. Особенно когда протеста уже нет.

— Да? А против кого протестуете?

— Против вас.

Полковник некоторое время размышлял над услышанным, причем мне показалось, что в какой-то момент его мозговые итерации просто разошлись и затухли.

— Так точно! — сказал он.

Подойдя к приставному столику, на котором стоял электрочайник, он взял бумажную салфетку и приложил ее к кровоточащей шее.

— Вам, конечно, виднее, — сказал он, морщась. — Но вы все-таки передайте своему руководству, что это совершенно непригодная система идентификации. Мало того, что для нас негуманная. Она еще и для вас самих опасная. Бывает, кусают нижний состав, а они не в курсе. Сложности. Зачем это?

— А вы что предлагаете? — спросил я.

— Мы вам можем удостоверения любые напечатать.

— Это не выход, — ответил я.

— А как тогда надо?

— Давайте против них бороться, — сказал я. — Вместе.

— Против кого?

— Ну, против нас.

Полковник опять некоторое время думал — и в этот раз циклы мозговых вычислений, видимо, сошлись. Он побледнел.

— Извините, — сказал он. — Заговорился.

— Ничего, — ответил я любезно. — Не волнуйтесь. С кем не бывает.

— Вы меня на «ты», пожалуйста, называйте, — попросил полковник.

— Почему?

— Да голову переклинивает. Сначала укусили, а потом вдруг на «вы». Боюсь, не сдержусь. А так все привычнее.

— Хорошо, — кивнул я. — Будем считать это брудершафтом. А можно один профессиональный вопрос?

— Так точно, слушаю, — сказал полковник.

— Как этот щит называется? Который у ваших опричников?

— Щит? — полковник сразу оживился, как коллекционер, с которым заговорили о марках. — «Витраж». Вот только сейчас не скажу, какой — «Витраж-АТ» или «Витраж-М». Хотя… Если с дырочкми для наблюдения, то это «Витраж-АТ». А палка резиновая, если хотите знать, называется «Аргумент». Бывает длинный аргумент и короткий. Логично, да? А почему интересуетесь?

— Да нет, ничего. Просто так.

Я вспомнил рассказ Улла о витражах. Знал бы он, какими цветами они играют в далекой северной стране… Мне стало грустно — словно я вспомнил частицу дивной, забытой и отшумевшей жизни.

Салфетка в руке полковника окончательно набухла красным, и он заменил ее на чистую.

— Послушайте, — сказал он, — может, и не моего ума это дело, и зря я лезу… Но вы хоть по секрету объяснить мне можете насчет укусов, а? Вам же кровь не нужна, это враки все.

— Правильно, — ответил я. — Не нужна.

— Тогда зачем такой код оповещения? Почему нас непременно кусать надо?

— Не я это придумал, — вздохнул я. — Но объяснить могу. Только предупреждаю, тема не простая.

— Попробуйте, — сказал полковник, и на его лице изобразилось страдальческое усилие, как часто бывает у не слишком развитых людей, ожидающих услышать что-то умное.

— Тебя ведь этот вопрос мучает, раз задаешь? Мучает. Вот для того и кусаем, чтоб он тебя и дальше мучил. И со всеми остальными проблемами и непонятками — то же самое. Вопросы в твоей голове нужны не для ответов. А для того, чтобы ответов не было.

— Опять не понимаю. Совсем просто объяснить можете?

— Можем. Доят тебя, как лоха. Всю жизнь и всю смерть.

— Кто?

— Они. Ну то есть мы. Но это производственно-бытовой аспект. А есть еще культурно-антропологический. И на культурном плане, чтоб ты знал, это Щит Родины.

— Какой щит родины?

— Типа как «Витраж». Сквозь который все немного по-другому видно. Ты ведь его держишь? Держишь. Вот он тебя и прикрывает.

Полковник медленно покачал головой, словно признавая, что истина оказалась для него неподъемной.

— Только думать об этом не надо, — сказал я почти с нежностью. — Совсем не надо. Мне наши старики сколько лет говорили — не бери в голову, не грузись — а я все не верил. И ты мне сейчас не веришь. А зря. Считаешь, тебе легче станет, если поймешь? Будет тяжелее. Тут не понимать надо, а наоборот.

— Значит, так и будете кусать? — спросил он.

— Видимо, да.

— А что делать посоветуете?

— Контролировать вампофобию, — сказал я сухо.

Но тут же сквозь меня прошла волна жалости к этому большому, сильному и век назад устаревшему человеку — эдакому солдафону, который честно и по-мужицки пытается приспособиться к давно непонятной ему жизни.

— Но отчаиваться не надо, браза, — сказал я. — Я же говорю, давай против этого вместе бороться…

Моя запоздалая сердечность, однако, была ему не нужна. Полковник уже не слушал.

— Я вам окошко оставил открытым, — сказал он сухо. — Форточку. Сейчас я к своим выйду. А вы давайте уж как-нибудь побыстрее. Потому что минут через десять я в пункт первой помощи пойду, а ключ им отдам. Чтоб они за вас дальше отвечали. Если вас в машине не будет, тогда это их проблема. А если вы в ней будете… Сами понимать должны.

Я поглядел на окно. Верхняя часть стекла была сдвинута вбок — но само окно, как и все остальные окна в машине, было забрано густой решеткой, через которую можно было просунуть только палец. Ну или два.

Форточка — еще куда ни шло, такое в моей жизни уже бывало… Но решетка…

— А решетка? — спросил я.

Полковник пожал плечами.

— Решетки снимать указаний не было, — сказал он. — Честь имею, господин вампир. Счастливого полета.

Он повернулся, вышел из автозака и захлопнул за собой дверь. Обиделся, подумал я. Ну и дурак. Сам во всем виноват. Ему бороться предлагают, а он не хочет. Куда с таким народом уедешь?

Сквозь решетку было видно, как полковник, все еще прижимая салфетку к шее, что-то говорит подчиненным. Потом один из них покосился в мою сторону, и я на всякий случай отошел от окна.

Вернется ли ко мне Древнее Тело?

Узнать это наверняка можно было только одним способом — перейдя в него. Решетка на окне волновала меня не очень — я знал, что после трансформации законы физического мира становятся для нас так же несущественны, как статьи уголовного кодекса. Меня волновало другое. Для трансформации надо было испугаться. А страшно мне не было. Совсем. Я чувствовал, как бы это точнее сказать, только цинизм. А от него в жизни мало проку.

Я заметил в дальнем углу автобуса ментовские трофеи: черно-желто-белый щите многобуквием «Требуем уравнять русских в правах с гомосексуалистами и гостями столицы!» и мятый плакат со слоганом «Femen. Пизда пахнет!» под эмблемой, похожей не то на выпрямленный процентный символ, не то на визуальную метафору зависти к пенису. Грустные трупики чьих-то задушенных подвигов…

Я поднял глаза на плоский телевизор. Как и положено в ментовской машине, он был включен на какой-то прогрессивный канал. Шла аналитическая программа. Говорил яростный молодой человек в костюме стального цвета с искрой:

— Что показал последний марш? Да, тридцать тысяч ботов у семьи есть. Но у Пути все равно в десять раз больше!

— Год назад у семьи тоже в десять раз больше было, — отвечал собеседник, жирный бородач в свитере. — Избирком задудосить могли, лимон правду говорит.

Всего несколько месяцев — а как я отстал от жизни. Я переключил канал — и попал на веселый ролик о гаджетах.

— Смартфон — оружие активиста! Если вы конструктивно рассерженный креативщик, не согласный поступиться своим достоинством, если вы за веселый и шумный натиск с элементами карнавализьма, ваш естественный выбор — последний iPhone. А если вас уже не остановить, если вы хмурый и серьезный конспиратор, склоняющийся к полулегальным формам борьбы — тогда, конечно, вам нужен Samsung Galaxy…

Это, похоже, гнал мировую волну далекий Аполло. Причем совсем не там, где на него грешила конспирологическая общественность… Я опять переключил канал.

По экрану поплыли золотые купола на фоне синей лазури. По-поповски налегая на «о», заговорил проникновенный и серьезный молодой басок:

— У всех наций в мире есть свои неприкасаемые святыни, нечто такое, что нельзя оскорблять и трогать безнаказанно. Именно вокруг них и сплачивается всякое здоровое общество. Только у нас, россиян, на первый взгляд ничего подобного нет. Кроме военных побед, плодами которых воспользовались — так уж получилось — совсем иные народы. Так и катимся перекати-полем от татаро-монгольского ига к иудео-саксонскому. И не в слабости русского оружия дело. Русский солдат непобедим. А вот русский гуманитарий… Там, где у народа должна быть голова — только какой-то пень-обрубок с похожими на глаза гнилушками и черной дырой на все готового рта. Наша духовная элита должна крепко призадуматься о своем, как говорят военные, неполном служебном соответствии. Может быть, она просто не видит в упор того главного, что может сплотить нас всех, независимо от возраста и веры? Стать фундаментом нашего нового мультиконфессионального бытия? Взглянем на нашу историю внимательно. Да! Конечно же! И как можно было не видеть этого столько лет! У нас, друзья, есть наша приватизация! За русскую приватизацию — и давайте перестанем наконец бояться слова «русский», — заплачено не меньшим количеством жизней, чем за величайшие исторические драмы других народов. По своей монументальности это событие не уступает основанию США. Это одна из тех немногих областей, где мы уверенно опережаем Китай. Поэтому фактические результаты русской приватизации — и прошлой, и грядущей — должны быть такими же священными и неприкасаемыми, как итоги холокоста!