Джонатан Летем - Бастион одиночества
— Мы не видели эти диски, — сказал Зелмо за себя и за Лесли. — А еще о каких-нибудь расскажите.
— Некоторые подборки составлены довольно необычным способом, — продолжал я. — «Ремнант» любят оригинальничать. Например, один из наших дисков называется «Твои так называемые друзья». Во всех записанных на нем песнях есть эта фраза.
— Я не понимаю, — честно призналась Лесли.
— Эти слова стали чуть ли не фразеологизмом — «так называемые друзья». Или даже «ты и твои так называемые друзья». У Элвиса они есть в «Туфлях на высоких каблуках», у Глейдис Найт в «Приди, взгляни на меня», у Альберта Кинга в «Не сжигай мост» и так далее. Эти слова — как вирус, разносящий определенную идею или чувство… — Я замолчал, внезапно охваченный приступом робости.
Подали главные блюда.
— Я хочу продолжить этот разговор, — предупредил Зелмо, ткнув в мою сторону пальцем.
И тут же принялся увлеченно расспрашивать дам о том, довольны ли они принесенным заказом, поэтому на время забыл обо мне. Я повернулся к отцу. Перед ним стояла такая же, как у меня, тарелка со спагетти и мясными шариками. Неужели, повинуясь одному и тому же инстинкту, мы оба выбрали из огромного списка блюд самые скромные? Используя выдавшуюся наконец возможность поговорить, отец спросил:
— Как тебе здесь? Нравится?
— Разумеется. А тебе?
Авраам лишь повел бровями.
— Пока не забыл: я кое-что привез для тебя. Прочти. — Он достал из внутреннего кармана пиджака сложенный втрое лист бумаги и незаметно для остальных сунул его мне в руку. Я развернул лист на коленях. Это была ксерокопия вырезки из «Арт-форума» — статьи Уилларда Амато «Эпически медленное продвижение вперед: тайное путешествие американского титана». Я начал читать:
«Поверители вы, что наиболее талантливый из современных американских художников-абстракционистов не прикасался к холсту с 1972 года? Что в последний раз он экспонировал свои работы в 1967 году, вместе с еще одним художником, на выставке, о которой почти никто не слышал тогда? Что усердный создатель самого авангардистского фильма нашего времени никогда не увидит результат своих титанических трудов на экранах? Или что последняя монументальная работа в стиле модерн создается тайно, в немыслимой обстановке, в ту пору, когда модернистов почти не осталось? Если хотите удостовериться, что все вышеперечисленное — правда, отправляйтесь в маленькую студию в Бруклине, в Бурум-Хилл, туда, где…»
— Потом, — взмолился Авраам. — Оставь это себе. У меня есть еще.
Вот так-то. И это — всеми забытый человек, почти никто? Я отлично знал, что Авраам еще полон энергии, но статья сильно меня удивила. Я положил листок в карман.
— Как поживает Эбби?
— Нормально.
— Жаль, что ее нет здесь.
Я неожиданно посмотрел на компанию за нашим столиком совсем иначе: две пары и один брошенный мужчина. Я и представления не имел, где и с кем проводит этот вечер Эбби.
— У нее началась учеба, — сказал я, чувствуя, что как будто защищаюсь, и не в силах отделаться от этого ощущения.
Франческа, услышав, о чем мы говорим, провозгласила:
— Как бы мне хотелось снова увидеть ее, Дилан! Чудесная девушка!
Лесли и Зелмо заинтересовались.
— Эбби — афроамериканка, — пояснила Франческа, широко распахнутыми глазами выражая изумление на сей счет. С Эбби она встречалась всего раз — мы заехали тогда в Нью-Йорк по пути на музыкальную конференцию в Монреале. — Если бы ты только видела ее! — Франческа смотрела на Лесли. — Потрясающая кожа!
Своим восторгом она свела разговор на нет. Я занялся макаронами и телятиной.
— Она еще учится? — спросил Зелмо, глядя на меня с наигранным удивлением. Да, моя черная подруга еще не вполне состоявшийся человек. Если угодно, считай, что взрослые блондинки-юристы достойны лишь тех, у кого есть галстук-бабочка, контактные линзы и возможность оставлять в ресторане чаевые. Дилан Эбдус до всего этого пока не дорос.
— В аспирантуре, — ответил я. — Эбби дописывает диссертацию.
— Замечательно, — сказал Зелмо, видимо, мысленно поздравляя всех представителей и представительниц черной расы за столь неслыханное достижение одной из них.
Зелмо собирал под своим крылом бедных несчастных деятелей искусства. Они были его стадом, он заботился о нем, как мог. Тарелка мясных шариков, приглашение на «Запретный конвент». Черные же сами по себе являли целое искусство.
— Дорогой, — обратилась к Аврааму Франческа. — Расскажи Дилану об отце его друга.
— М-м?
— О том несчастном человеке с нашей улицы. Ты говорил, Дилану важно об этом знать.
Авраам кивнул.
— Твой старый друг, Мингус. Ты помнишь его отца, Барри? Нашего соседа?
Барретта Руда-младшего, уточнил я про себя. Ход мыслей Франчески был до умиления прост: Дилан неравнодушен к афроамериканцам — и это плавно перетекало в «того несчастного человека». Я решил выслушать отца как можно более невозмутимо, хотя оттого, что он так долго медлил, мне хотелось заорать. Нашего соседа! Это у мистера Роджерса соседи — вокруг нас же был целый квартал. Я, можно сказать, вырос в том доме, так и подмывало меня объявить им. Кроме того, мною написана биография этого человека в аннотации кдискам «Дистинкшнс». Но я промолчал. Напоминание о моем частом посещении дома Рудов Авраам воспринял бы как упрек, а о выпуске записей «Дистинкшнс» я ни разу не упоминал в наших с ним телефонных разговорах, выслать же ему эти диски так и не собрался.
Я даже не допускал сейчас вероятность смерти Барретта Руда-младшего — о подобном мне было бы уже известно. Позвонили бы из «Роллинг Стоун» и попросили написать статью — слов эдак в четыреста.
— У него отказали почки, — сказал Авраам. — Ужасно. Приезжала «скорая». Его подключили к аппарату «искусственная почка».
Зелмо Свифт не мог принять участие в нашей слишком личной беседе, поэтому подбросил Лесли и Франческе другую тему для разговора, предоставляя нам с отцом возможность на время забыть о них.
— Он несколько недель подряд просидел в своем доме в полном одиночестве, почти умирая. Никто из соседей ни о чем и не подозревал. Барри живет на Дин-стрит очень давно, а с момента того выстрела крайне редко показывается на улице.
Мы никогда не обсуждали событие, которое он назвал «моментом того выстрела» — ни в те две недели, что оставались до моего отъезда в колледж, ни позднее. Мингус и Барретт, давая показания в полиции, ни разу не упомянули меня. Насколько мне было известно, о моем присутствии в их доме в тот день знали только они двое.
В тысячный раз я вспомнил сейчас горки белого порошка — неудивительно, что у Барретта отказали почки. Чем это грозило закончиться? Я начал придумывать те четыре сотни слов.
— Но свершилось почти что чудо. Они разыскали Мингуса. В какой-то из тюрем на севере. По особому распоряжению суда его временно отпустили, он приехал в больницу к отцу и отдал ему почку.
— Что?!
— Проводить операцию имело смысл только в этом случае — донором для Барри мог стать лишь Мингус. Он спас отцу жизнь и вернулся в тюрьму.
Я схватил бокал, поднял его, мысленно произнес тост и допил вино. Мой мозг воспламенился, как только я услышал эту ошеломительную новость, а горло сжалось, так что от большого глотка бургундского я чуть не задохнулся.
— Значит, Мингус опять за решеткой, — заключил я.
— Ты думал, он уже на свободе?
— Артур сказал, его отпустили — я разговаривал с ним лет десять назад. Признаться, я вообще не знаю, что именно я думал на этот счет.
— Барри — чудесный человек, — сказала Франческа, улучив момент для присоединения к нашему разговору. — Тихий, спокойный. И, по-моему, глубоко несчастный.
— Ты с ним знакома? — спросил я. Должно быть, знакома, мелькнуло у меня в мыслях. А впрочем, какая разница? Стекла моих очков как будто запотели.
Франческа кивнула на Авраама.
— Иногда мы с твоим отцом носим ему еду. Суп, курицу — все, чем можем поделиться. А его как будто вообще не волнуют вопросы пропитания. Порой он подолгу сидит на крыльце. Даже в дождь. Другие наши соседи вообще о нем не вспоминают. Никто не общается с ним, кроме твоего отца.
— Извините, — сказал я, поднимаясь и бросая салфетку на стул. Мне нужно было сходить в уборную, пока я не омочил слезами мясные шарики в своей тарелке. Демонстрировать перед юристом, обожающим виски с солодом и «Запретную планету», еще одну слабую свою сторону у меня не было ни малейшего желания. Я предпочитал, чтобы мои слезы остались для него тайными, скрытыми, невиданными и неслыханными, чтобы не попали в зал «Жалость» музея Зелмо наряду с унижением Р. Фреда Вандейна.
Мингус спас своему отцу жизнь, согласившись на эту операцию. Время от времени, примерно раз в десятилетие, я был вынужден в который раз признать, что Дин-стрит до сих пор жива. И что Мингус Руд — реально существующий человек, а не плод моего воображения. С минуту я сгорал со стыда, потом запихнул мысли о Мингусе в тот угол моей души, где они жили всегда, независимо от того, думал я о Мингусе или нет, — к воспоминаниям о миллионе других людей с искалеченными судьбами.
