Алистер Кроули - Дневник наркомана
— Мой дорогой, — начал он, — чего я не понимаю, так это того, почему вы должны быть так слепы в отношении самого себя. Значение всего этого вполне очевидно. Я боюсь, что вы до сих пор не уловили смысла изречения "Твори, что ты желаешь". Неужели вы не заметили, как применение Закона помогало вам до сих пор?
— Ну, разумеется, — сказал я, — совершенно ясно, что я не явился на эту планету, чтобы довести себя до могилы еще до того, как мои силы получили бы возможность окончательно созреть. Я полагал, что необходимо воздерживаться от героина с целью предоставить себе благоприятную возможность совершить что-то. Но я выжат, как лимон. Жизнь становится все более скучной с каждым днем, и единственный путь к бегству прегражден огненными мечами.
— Точно, — отозвался он. — Вы обнаружили только чего вы не желаете; вам все еще надо найти то, чего вы желаете. Но в вашем тексте содержится целый ряд ключей к разгадке. Я заметил, что по словам вашего командира эскадрильи, который не стал бы командиром, если бы не понимал других мужчин, вы не выдающийся пилот! Как так получилось, что вы стали летать?
Этот простой вопрос вызвал у меня довольно странную реакцию. В нем не содержалось повода для сильного раздражения и, тем не менее, я разозлился.
Бэзил заметил это, сложил свои руки вместе и начал весело насвистывать «Типперери». Смысл его вопроса был очевидным. Он пустил стрелу наудачу, куда придется; и она пронзила Царя Израиля между пластинами его доспехов. Он проворно встал со стула, и ушел, махнув мне на прощание рукой.
— Подумайте над этим, дорогой мальчик, — сказал он, — и расскажите мне утром вашу печальную историю.
Я находился в весьма растревоженном состоянии сознания. Я отправился на поиски Лу, но она ушла на прогулку с Кипридой, и когда вернулась, то излучала такую атмосферу мудрости, что я нашел ее нестерпимой. Впрочем, я рассказал ей мою историю. К моему отвращению, она просто кивнула, словно высоко оценила какую-то очень тонкую шутку. От нее нельзя было добиться никакого толка. Я отправился в кровать со вконец испорченным настроением.
Почти немедленно в моем мозгу началась обычная борьба, в смысле должен я или не должен принимать дозу героина. В этом случае, спор был кратким. Я был так раздражен самим собой, что специально принял большую понюшку, несомненно не столько для того, чтобы успокоить себя, а столько для того, чтобы косвенно досадить кое-кому. Я поступил так впервые за неделю. До этого я обходился кодеином.
Частично из-за этого, и частично из-за психологического кризиса, я испытал эффекты, подобных которым я еще никогда не испытывал. Я оставался всю ночь в состоянии между сном и бодрствованием, неспособный позвать на помощь, неспособный контролировать свои мысли; и меня унесло в полностью незнакомый мне мир. Я совершенно не существовал там, в любом обычном смысле этого слова. Я был математическим выражением сложной геометрической схемы. Мое равновесие поддерживалось бесчисленным множеством других сил в той же системе, и то, что я называл своим «Я» неким таинственным образом несло ответственность за манипуляцию другими силами, но я не мог с ними совладать. Когда я старался уловить их, они исчезали. Мои функции, казалось, сводились к упрощению сложных выражений, и затем к построению новых комплексов из элементов столь изолированных, чтобы они создали подобие моего собственного выражения в совершенно иных формах.
Этот процесс продолжался, самовоспроизводясь с интенсивностью бреда бесконечных эонов времени. Я переживал нестерпимые муки, утрачивая мою индивидуальность, обескураженный, если можно так выразиться, некоторыми выражениями, которые я же сам и сформулировал. Страдание стало настолько острым, что я почувствовал необходимость призвать Лу на помощь. Но я не мог найти ей место в моей системе.
Но нечто в природе кривых самих моих графиков я идентифицировал с ней. Словно их окончательная форма каким-то образом зависела от нее. Она содержалась в них, так сказать, в скрытом виде. Она была присуща самой этой структуре; и как только возбуждение и тревога спали, я нашел любопытное утешение в том факте, что она не была независимой и посторонней сущностью в этом хитросплетении причин и следствий, но являлась основой того, что вся система приняла именно этот вид в предпочтение всем остальным. И по мере того, как ночь длилась, чудовищная сложность видения упорядочивалась сама собой. Я ощущал вращение и подъем, сообщающиеся со всей вселенной моей мысли. Своего рода головокружение захватило мой дух. Словно колесо начало вращаться, постепенно увеличивая свою скорость, так что человек не мог больше различать отдельные его спицы. Оно слилось в неразличимое марево. Ощущение это понемногу овладело всем моим сознанием, пока не стало неизменным и единым; однако это единство складывалось из неоднородных сил, которые находились в постоянном движении. Монотонность терзала сознание, и моя полудрема вскоре перешла в подлинный сон.
Странность всего этого переживания заключалась в том, что я проснулся наутро совершенно новым человеком. Я обнаружил себя поглощенным трудными для понимания вычислениями, внешне бессвязными. Я напряженно работал, захваченный идеей, чего со мной не случалось уже долгие месяцы. Я разрабатывал план построения геликоптера, работа над которым глубоко меня занимала, когда я остался безработным. Геликоптер полностью вылетел у меня из головы, как только я стал наследником состояния Дяди Мортимера.
Как только я заново обрел полную бодрость духа, тут же меня чрезвычайно озадачило мое окружение. На самом деле, я не мог вспомнить, кем я был. Вопрос, похоже, каким-то необыкновенным образом потерял свое значение. Чем больше я заново осознавал себя, Телепил, и свое недавнее прошлое, тем больше это казалось мне нереальным. Истинное «Я» было математиком и инженером, работающим над геликоптером, а промежутки между работой казались запутанным ночным кошмаром.
Я отбросил все прочь, отряхнувшись, словно охотничья собака, вылезающая из пруда с палкой в пасти, и полностью отдался своей работе. Изредка меня беспокоили какие-то неизвестные мне люди, целующие меня сзади в шею, и кладущие поднос с завтраком мне под нос. Я осознавал со смутной досадой, что еда была холодной.
Когда прозвучал гонг для дневного Поклонения, я поднялся и потянулся. Мой мозг был полностью измотан. Я присоединился к небольшой компании, приветствовавшей солнце, на террасе.
— Приветствую тебя, кто есть Ахатор торжествующий; даже тебя, кто есть Ахатор прекрасный; что путешествует над небесами в челне полдневного Солнца. Тахути стоит в своем великолепии на челне, и Ра-Хоор правит рулем. Приветствую тебя из чертогов утра!
Одна девушка в этой компании произвела на меня исключительное впечатление. В ее лице было что-то непреодолимо монгольское: плоские щеки, высоко поднятые скулы, раскосые глаза; широкий, короткий и подвижный нос; тонкий и длинный рот, словно неровная кривая линия безумного заката. Глаза были зеленые и маленькие, с шаловливым выражением, как у эльфа. Ее густые волосы, уложеные в толстые косы вокруг ее головы, были на удивление бесцветными. Они напомнили мне проволочную обмотку динамо-машины. Это смешение монгольской дикости с дикостью нордического типа производило колдовской эффект. Ее необычные волосы очаровали меня. Они были нежного льняного оттенка, такого тонкого, такого изумительного. Лицо — восхитительно молодое и свежее — сияло улыбкою и румянцем.
— Питер, мой мальчик, — сказал я себе, — тебе бы лучше напрячься и закончить этот геликоптер, и заработать немного денег, потому что именно на этой девушке ты собираешься жениться.
Эта мысль захватила меня с силой откровения; эта девушка была таинственным образом мне знакома. Словно я видел ее во сне или в каких-то грезах. Меня вывела из оцепенения рука, фамильярно тронувшая меня, и голос, сказавший мне на ухо:
— Мы можем прогуляться до трапезной на ланч. Вы так и не ответили на мой вопрос, как же получилось, что вы стали летать.
— Когда вы спросили меня, мое сознание было еще недостаточно прояснено, но теперь цепь следствий и причин полностью восстановлена.
Я никогда не относился благожелательно к медицине. Ее антинаучные методы, ее высокомерие, снобизм и засилие эмпирики все это вместе отвратило меня от нее. Мне пришлось отправиться работать в госпиталь, просто потому что мой отец сделал все возможное для этого, и не собирался вкладывать деньги во что-либо иное. Я же хотел стать инженером. Я быстро схватывал все, что касалось велосипедов и автомобилей. В юном возрасте у меня даже была собственная своеобразная мастерская. Величайшим удовольствием моего детства были редкие визиты к отцу моей матери, который в свое время считался великим изобретателем и в огромной степени способствовал техническому совершенствованию железнодорожных перевозок.
