Павел Тетерский - Muto boyz
Не хотел этого и Чикатило — он помнил кучу примеров того, что происходит с людьми, если они всю жизнь катаются по Кольцевой ветке. Алкоголист тянул разве что на верхушку айсберга — Чикатило ведь знал почти всех психов Москвы, это был просто великолепный материал для ваяния выводов. К девяносто восьмому году психи той волны либо выздоровели, став неинтересными, либо деградировали, став ещё менее интересными. В этом случае под их глазами появлялись синие тени, зубы рушились и выпадали, а кровь пропитывалась водкой или иной гадостью (но чаще всё-таки водкой, потому что дешевле).
На самом деле всю эту шнягу мы обдумали ещё в прошлом году — в Большом театре у нас было много времени, чтобы подумать, посмотреться в зеркало, обозреть себя со стороны. Мы всё прекрасно понимали, мы до всего дошли (как обычно, синхронно, но не обсуждая тему) и теперь просто ждали удобно момента. Который наступил так вот неожиданно.
— Смена уровней не так ведь плоха, как нам раньше казалось?
— Ни х…я себе! Ты об этом заговорил…
— Не увиливайте, батенька. Высказывайтесь.
Я развёл руками, оттолкнулся от телевизора и отъехал наискосок, в сторону окна. Я смотрел на Чикатилу — да, он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хотел, чтобы я высказался. Я щёлкнул шпингалетом, открыл створку и пересел на ветер, на блестящий пластик подоконника.
— Знаешь, Чик… она не то чтобы неплоха, здесь речь-то даже не об этом. Она необходима. Просто не в таком виде, как она у всех происходит — можно ведь и по-другому… Вообще-то я ещё в прошлом году решил для себя, что готов. Да и ты, кстати, тоже. Единственное, что мне до сих пор непонятно, — почему нам вдруг опять стали в кайф все эти тусовки, все эти раздолбай и «Красные столы»?
— Потому что теперь оно не само по себе, теперь оно — приложение. К тому, что с нами будет дальше. К местности, в которую мы решили стремиться в прошлом году Понимаешь, само по себе оно — пшик, фуфло. Алкоголист, выпрашивающий денег на водку потому что, сколько бы ни получал, пропьёт в первую же неделю… А в кайф оно тогда, когда выступает как придаток. К каким-то более высоким целям. Ну, например, там — к поискам любви, хотя это не про нас… К развитию искусства.
Девяносто восьмой год был для нас подозрительно лёгким — он выпадал из контекста, блин, он должен был наступить гораздо раньше, где-то между Рязанью и «Спрейтоном». Казалось, что его забыли всунуть в надлежащий промежуток, а спустя два года хлопнули себя по лбу — как же это я так, мазафака, эк меня угораздило — и спешно засунули в течение сходящего на нет времени, чтобы не стало совсем поздно. Так бывает иногда — когда очень долго паришься, мучаешься, страдаешь, наблюдая, как становишься таким же мудаком, как все остальные. Фишка в том, что стоит один раз расставить все точки над украинским поговорить со своим отражением, махнуть рукой и сказать себе: да, я такой же говнюк, ничем не лучше, и сразу становится легко. Так легко, что ты можешь себе позволить жить как раньше. Свести с ума свой мини-мирок. В девяносто седьмом, прячась от времени в бутафорской Большого театра, мы оба сказали себе это «да», и в девяносто восьмом жизнь полегчала. Она опять была до безупречности несерьёзна, и от неё опять торкало, и у нашего мини-мирка снова напрочь сорвало башню. Только вот затягиваться это не должно было — мы понимали, что это лебединая песня, и относились к этому спокойно.
— …Быть мошенником — не искусство, — вставил я.
— Ошибаетесь, батенька. Это самое настоящее искусство.
— К чему ты меня подводишь, сука?
— Сам знаешь. К тому, что это наш шанс. Мы не можем становиться продвинутыми мошенниками здесь, в России. Потому что тогда надо будет знаться с криминалом, общаться со всеми этими квадратными дебилами типа Никиты…
Никитой звали одного из дядек. Вообще таких людей редко зовут Никитами — обычно их кличут Саньками, Витьками или Андрюхами. Но так уж получилось — с этим ничего не поделаешь, люди здесь бессильны. У Чикатилы был один знакомый, которого Бог наградил странной фамилией Немец. Он работал в офисе и, когда представлялся кому-нибудь в телефонную трубку, говорил: «Моя фамилия Немец. Так получилось…»
— Никита — не дебил, — не согласился я. — Дебилов к его годам убивают, а он жив-здоров. Мало того, я могу предположить, что он ни в чём себе не отказывает…
— Хватит переводить тему на детали, — решительно обрубил Чикатило. — Я говорю не об этом, и ты прекрасно это знаешь. Я говорю — мы сейчас украдём эти деньги и сорвёмся с ними в Амстер. А там уж возьмём в оборот эту прекрасную страну и сдерём с неё столько, сколько нам причитается.
Я задумался — здесь действительно было над чем подумать. Ибо на сей раз мы обсуждали возможность сняться с якоря серьёзно.
Хотя всё и так было ясно. Такая и фа — мы оба мыслили одинаково, но один из нас должен был взять на себя роль оппонента. Просто так, чтобы было кому доказывать обратное — так же, как на суде адвокат пытается доказать невиновность алкоголика, пойманного в состоянии полного кала с ножом в руке над трупом собутыльника. От его выступлений ничто не меняется, он сам уверен в беспонтовости защиты — но в соответствии с регламентом упорно гнёт свою линию, просто так, для галочки.
— Слушай, Чик. Но ведь… мы же будем скучать по всему этому. Я же, блядь, люблю всех этих раздолбаев из «Столов». Люблю движ…
— Именно поэтому надо сняться на апогее. Ты уже не литл бой, сам прекрасно знаешь, чем такие дела заканчиваются. Даже Керуак склеил ласты от алкоголизма. Наблюдать распад будет больно, а так у нас останется всё самое лучшее, без говна. Любить можно и на расстоянии — мы станем просветлёнными бродягами дхармы, пестиками учения дзэн. Как Роберт де Ниро в «Схватке» — помнишь, он там говорит: хочешь ходить по улицам свободно — не имей привязанностей, не пускай в свою жизнь то, что не можешь бросить в течение тридцати секунд. А насчёт движа — так там у нас будет другой движ, мы его сами создадим.
Именно так я всё себе и представлял. Для нас это было бы идеальным вариантом — кочевать от движа к движу, вечными ДВС перемещаться в пространстве, как Руби Тьюсдей из наследия «Rolling Stones», и срываться на самом топе — так, чтобы не наблюдать отвратительный распад. По пути матерея и переходя на новые levelz компьютерной аркады — потому что мы уже понимали, что есть законы, с которыми не поспоришь, и их нельзя нарушать, а можно просто хитро недовыполнять. Платить не тридцать, а три процента налогов.
— Чик, давай не будем принимать скоропалительных решений. Давай подождём, подумаем. Обмозгуем. Проведём морфологический анализ создавшейся ситуации.
— Давай, — согласился Чикатило. — Да на самом деле я и не особо настаиваю именно на этих четырёх штуках. Просто я, когда взял их в руки… Я не знаю, как объяснить, я почувствовал — вот оно. Я понял, что всё это реально. Что у нас будет возможность сделать то, что уже давно пора было сделать. Можно ведь насобирать ещё, относительно честно. Так, чтобы не подставлять никого конкретного…
В дверь постучали, и Чикатило машинально сунул сейф (а вместе с ним — и не успевшую закончиться дискуссию) в ящик стола. Сейф издал грохот, издалека похожий на голос Ильи Юльевича. А после этого в нашу клетку вошла молодая пухленькая девчонка — в круглых очках и шортах, с имиджем школьной пионервожатой. Я посмотрел на часы — надо же, с она пришла минута в минуту, у нас не было никаких предлогов для того, чтобы её отшить.
Девушку звали Аней, она училась в каком-то средней престижности институте и хотела подработать летом. Она сказала нам об этом прямо — настолько неискушённой она была в вопросах трудоустройства. Поговорив с ней минут семь, я начал чувствовать к ней нечто вроде расположения. Это было плохо, потому что ещё несколько минут — и нам пришлось бы забыть о сексуальной красотке, которую мы мысленно уже усадили за пустующий стол возле самых дверей, и нанять просто хорошего человека.
В этот момент из коридора послышался спасительный топот динозавров — чуть ли не первый раз за время нашей работы здесь он пришёлся в кассу. Стриженов тоже мечтал о воплощении своих сексуальных фантазий, и уж он-то не постеснялся бы отчислить скромную пухлую студентку.
— Это даже не обсуждается, милая девушка, — заухал он адским филином. — Вы же видите, у нас здесь солидная компания, такие клерки, в белых рубашках, — продолжал он с издёвкой (над нами). — Если вы действительно собираетесь поработать только до конца каникул, то зачем вы нам об этом рассказываете? Следующий раз на собеседовании врите напропалую, и вас возьмут.
Стриженов отчислил Аню так по-свойски, что она даже не расстроилась. После её ухода его присутствие резко перестало казаться нам спасительным: у нас завязывалась интереснейшая дискуссия, а он начал грузить нас какими-то глупыми проблемами, полной чушью.
