Олег Малахов - Непоправимость волос
После чего строгое лицо хозяйки выразило понимание. Ключи оказались в наших жаждущих руках.
Мы начинали жить другой жизнью, более походящей на уравновешенную семейность.
Несметное количество раз я жалел о своей женитьбе. По сути виселица мне была сооружена самим собой. Я сам искал дерево, рубил его, пилил, обрабатывал доски и водружал столп, приколачивал крестовину, примерял веревки, сколачивал эшафот.
Теперь сидя здесь, в размагниченном пространстве своего подытоживаемого «я», я содрогаюсь от бессмысленности его утраты.
Баллада о теле ее и душе… Нужно же мне было рассмотреть в ней свое воображаемое счастье. И я упивался ее пространственностью. Утопал в ее праздной загадочности. Возникал прозрачно. Говорил празднично. Горевал о том, что теряю ее, когда засыпал сам, холодный вдали от нее. Но ждал одиночества, когда она впивалась в мою восторженность, выпивала любвеобильность мою. Вылюбливала меня, как могла. Выжимала из меня самое дорогое и невосстановимое. Отбирала. А я дарил, спешил дарить, посылал все к черту. Отдавался ей. Умудрялся день ее превратить в неделю. И забывал, и обрекал на тщетный поиск открытости моей и восприимчивости моей стихийность слов. Растаптывал слова с наслаждением ее же ногами, целуемыми моими губами. Был я, я был… мА-маленьким ребенком. Ребеночком. Ее. Слушался… выслуживался. Вслушивался, лужу в океан превращал. Мир на пальчиках ее вращал, хрупких пальчиках, лепестках моей девочки-цветка. Как было все прекрасно. Даже геополитика ее тела была плагиатом вселенной.
Я стоял на балконе, пил какое-то странное кислое вино, которое приносила нам хозяйка, и к которому как-то привык. Я видел, как она уже одевалась и красила губы. Уже видел, как она стояла у дверей, ища ключи, как, не оборачиваясь ко мне, слегка взмахнула рукой, прощаясь. Открывала дверь потом, захлопывала ее и спускалась по лестнице, постукивая каблуками о камень лестницы. Я стоял открытый всем глазам на балконе, на высоте полета маленькой птички. Почему-то мне уже не хотелось бросить бокал с вином вниз на голову той, что выходит из дома, сейчас, попрощавшейся со мной. Когда время становится жестоким, хочется сдаться, сдать позиции, унестись неведомо куда. Перевернуть мир. А что, если я бы взял ее на руки и прыгнул вместе с ней с высоты полета маленькой птички. Мы с ней настолько идентичны, что смогли бы показаться единым целым в полете (если бы мы улетели). А скоро небо превратиться в страх перед смертью. Тогда я забуду о том, о чем думаю сейчас.
You say «whatever». I follow your way. I'm getting down whenever you slip away. You are my majesty, my destiny, dark parent. No one resembles all what you had drawn few years ago when you just realised how typical it was.
Набери мне воду в бассейн, а лучше наплачь туда своих слез, их вкус мне будет напоминать нашу Адриатическую весну.
Мы получили карт-бланш. В алмазах наших глаз можно было найти готовность раскрыть гнойники общественного устройства планеты. Где нарыв? Везде! Мне надоела политика. Война за мир. Мирные переговоры. Сплетни. Черный PR.
Мне нравится моя латиноамериканская любовница, темненькая и соблазнительная, с родинкой на щечке, с улыбкой, раздевающей меня. В чувствах приятнее теряться, блуждать среди них, тонуть в их чистоте.
Накануне гранжа я познакомился с необычным человеком в сером городе. У меня белая рубашка, голубой галстук с кубическим рисунком. Из его наушников доносились звуки песни Honey Power, а я в тот самый день узнал о существовании MBV. Я знал, куда он идет, догадывался, но не хотел показаться следящим за ним, обогнав его и пойдя впереди, а направлялся я туда же. Я бы мог прикоснуться к нему, он бы молча и монотонно взглянул на меня, ничего не говоря, просто бы стал идти со мной в ногу. Там, куда мы шли, мы пили бы вместе вино. Его кассета была бы всунута в магнитофон, и всем было бы и грустно, и весело. Но каждый бы, составляя, казалось бы, единую группу единомышленников, думал бы большей частью о чем-то необъяснимом и постоянном, упивался бы размышлениями о своем собственном положении во вселенной. Когда мы были там, было интересно говорить, обсуждать, делиться. Мы были целостностью, всем, но тем не менее ощущали свою разобщенность и упадочность желания быть вместе, единством, ощущающим свою раздробленность, единым ощущением разложения. С человеком, с которым я познакомился впоследствии, буквально вися на балконе с бутылкой вина в руке, было связано несколько историй в моей жизни.
Остальной мир ел тигровых креветок, пользовался парковками в европейских городах за 2,5 евро в час, пил кофе с булочками утром, а вечером он гнал машины к себе в вотчину. Заправлялся на BP.
Но милый, прости, что я пишу тебе об этом, но меня бросили на асфальт, и мое тело начали тащить у всех на глазах в разные стороны, и кожа моя лопалась, и раны образовывались. Извини, что мне приходится говорить тебе об этом… Ты же знаешь, я люблю тебя больше жизни, больше себя. Эта жестокость. Она портит наш мир. Произведение. Но проведению было угодно. Я не хотела, я говорила им, просила, чтобы не трогали лицо. Не били в лицо. И, ты же знаешь, у меня была операция на голове. Я закрывала ее руками. А они тащили дальше, пока не раскровилась кожа моя буквально до костей. Я не стонала, лишь кричала: ЗАЧЕМ, ЗА ЧТО! Не сопротивлялась, не хотела никому причинить боль. Сама содрогаясь от боли. Невыносимой. Я, как о воздухе в невесомости космоса, мечтала о тебе. Уносящем меня на край света, туда, где можем быть только мы. Одни. Свободны. Без скверны и безразличия, и, и … я не знаю, как описать тебе все это. Мягкость твоего голоса, чуткость твоего сердца. Твоих двух сердец! Я не поверю, что оно у тебя одно. (А не будет ли у вас запасного сердечка….. к кому мне обратиться?) И кровоточины мои не разжалобили их. А смеялись они только над тем, как неумело защищалась я, как плакала. Я ждала тебя, и губ твоих, проговаривающих вслух все, что пишу я сейчас. Та самая рубашечка на мне была одета. Та, что ты подарил мне, приехав из экзотической страны, где живут самые улыбчивые люди. Она пестрая, яркая. Раздразнила их своей красочностью. Оказалась красным полотном, раздражающим налитые кровью глаза быка. Глупого и грубого зверя. Я превратилась в рваную простынь. Рубашка в клочья разодрана на моем теле, грудь, живот — все в ссадинах и кровоподтеках. Меня тащили за волосы, душили, расчленяли. Пальцы дрожат сейчас у меня, когда пишу все это. Веришь, никогда так больно мне не было. Без тебя, без хранителя моего. Без того, кого не нашла я. Которого не смогла предупредить, чтоб уберег меня. Только кричала: ЗАЧЕМ! Только: ЗА ЧТО! Весь вечер они издевались. Жестокосердые. Я надоела тебе собой, но в этом нет моей вины. Нет тебя. Вот что. Вот что происходит. Тебя нет. Бесконечности твоих замыслов и иллюзий. Твоего вечного инкогнито в моей жизни. Застрянем в толчее безоблачных дней, не распустимся вчерашним цветом яблонь. Не будем струиться нечленораздельной речью гения. Купаться в объятиях светлых личностей. Если я лишь на мгновение прикоснусь к тебе, я не отпущу тебя уже никогда, не позволю тебе удалиться, исчезнуть из жизни моей. Я оставлю тебя с собой. Ты не вырвешься из ореола моей любвеобильности. Каким же блаженством было бы это. Если ты скажешь, где ты, как найти тебя, если… я примчусь к тебе, неведомой силой наполнюсь и выльюсь на тебя всем своим женским плачем, всей своей мольбой погружусь в тебя, чтоб не уходил, чтоб был со мной. Всегда. Да!
У меня всегда с собой фотоаппарат. Я фотографирую девушек, которые нравятся мне. Сегодня произошел сбой. Кадры закончились, пальцы расстроились. Я выделил ее из толпы. Легкая и непосредственная. Благоухающая, яркая, преображающаяся. Возбуждающая. Она купила мороженое. Ее губы покрывались молоком. Она становилась еще прекраснее. Я не смел подойти. Жалел, что, если мне не хватит смелости приблизиться к ней и заговорить с этой чудесной девушкой, ее образ не будет запечатлен на пленке, а лишь останется тревожным и благоговейным воспоминанием. Я смотрел восторженно. Но куда-то подевалась моя самоуверенность. Я в ее глазах чувствовал себя дома. Но она начала вдруг резко меняться, как только я стал приближаться к ней, меняться внешне. Молоко мороженого как-то неестественно застывало на ее губах. Кожа съеживалась и глаза сужались, обрастая морщинами. Нос покрывался пятнами и искривлялся. Щеки становились впалыми и сухими. Волосы почему-то редели, седея и выпадая. Я приблизился к ней вплотную и осознал, что я лишь рисую картины женщин, которые смывает время и беспощадная вереница обстоятельств. Я отвернулся от ее некогда пышущего красотой и свежестью лица, быстрым шагом направился прочь, закрыл глаза, и дойдя до заброшенного фонтана, опустил руки в накопившуюся после непрерываемых и непрекращающихся дождей воду. Размеренное тиканье часов на руке, ненавижу монотонные звуки. Вскрывать вены уже не интересно.
Вся наша жизнь из кусочков, как и мы с тобой — из маленьких составляющих друг друга. Мое впечатление таково, что я уже расстался со своей телесной оболочкой, предстал облаком, бликом в твоих глазах, блоком твоих размышлений в тихую летнюю ночь. Обликом твоим обрядился. Застыл в твоих руках, как будто держишь ты своего первого ребенка, не веря своим глазам.
