Олег Малахов - Непоправимость волос
Еще в чужой стране меня почти пытали, чтобы выпустить за свои пределы. Им во что бы то ни стало, необходимо было узнать, какие мои самые сокровенные мечты, а в последний раз в медицинском кабинете проверяли, девственницей ли я была. Слишком уж специфическими были законы этой страны. И присутствие плевы их обрадовало. Но я была пограничной девочкой. Занималась сексом таким образом, что умудрялась сохранять свою неприкосновенность. В особенности, мне нравился ты, к которому я приезжаю из разных стран и с кем в какой-то неподдающийся исчислению временными единицами период времени я чувствую себя свободной от конституционных прав и законодательных актов. Я добралась сюда. Приехала к тебе.
10:49 — я вхожу в гостиницу. Ты оставил мне ее адрес еще до того, как собирался куда-либо уезжать. Ты говорил об окнах, выходящих на оживленную улицу, о последних этажах. Но в гостинице их оказалось всего семь. Я предопределила, что было бы идеальным остановиться в однокомнатном номере на последнем этаже. Тебе так захотелось бы. Мне показалось. Это где-то в Берлине. Я ехала в такси, таксист знал эту гостиницу, его тетя проживала на той же улице в очень старом доме. Про гостиницу, в которую мы ехали, ходили слухи, про нее рассказывали необычные истории, и мне верилось, что каждая из этих небылиц была связана с тобой.
11:03 — я вошла в номер на седьмом этаже и почувствовала твой запах, иллюзорный и воображаемый. Обоняние вспомнило, как пахнешь ты, как ты благоухаешь, и как пот смешивается с твоим дезодорантом и одеколоном твоим, и пропитывает твою постоянно сырую, но не затхлую, а по-своему свежую одежду. Внутри я боролась с собой тогдашней, которая начинала побеждать меня и тянуть к открытому в последствие настежь окну, чтоб броситься вниз, и никогда больше не истязать себя воспоминаниями. Тогда я была на все и ко всему готовой девочкой. Сложной, но твоей. До конца, и без тебя. Тогдашняя я сражалась со мной сегодняшней, сиюсекундной мной, подпорченной расставаниями с самыми дорогими на свете ощущениями, призывающими быть, и не сожалеть ни о чем. Я сейчас была сильнее себя.
11:18 — теперь я растянулась на постели, такой же сырой, как и тогда, в Венецианском дешевом пансионе, где в первый раз мы занялись тем, что мы еще не называли любовью. Потом взглянула на задернутые шторы и слабый пасмурный проблеск солнца. Лицо застывало на узорах штор, незатейливых цветочках, не для подарков, не для букетно-конфетной эйфории маленьких девочек и юношей повзрослее. Делаю выводы. Чем займусь. Куда направлюсь. Буду ли заказывать вино сегодня и напиваться, осознавая, как далеко ушли годы и как долго они еще будут царствовать в моем сознании, призрачными вспышками озаряя память, и все более пугая меня своим отдалением.
12:16 — задумываюсь о времени. О минутах, которые обозначены безжизненными цифрами, даже не несущими какой-то символичности своими сочетаниями. Или именно им я должна быть благодарна за бесконечность переживаний, которые объединяют меня с их кристалличностью, и позволяют им становиться родными, неотъемлемыми знаками. Постель отвергает меня. Ноги коченеют. Я растираю их ладонями. Совсем не по-летнему в комнате. Она хранит чью-то промозглость. Может, твою. Может быть, ты лежал на этой же постели и думал о чем-то совсем далеком от меня, не обо мне, не о нашей истории, которой для тебя, возможно, вовсе не было. Ты посвящал себя миру более просторному и необъяснимому. Ты сам мог лишь догадываться о его влиянии на меня, но сам иногда даже превращался в его повелителя, в движущую силу событий.
12:17 — бессонная остаюсь я в плену своих несбывшихся желаний.
12:18 — дождь.
12:19 — я встаю, надеваю плащ, открываю дверь, закрываю, спускаюсь по лестнице, оказываюсь в холле гостиницы, выхожу на улицу, поднимаю голову вверх, ощущаю капли на лице, и вижу серое небо, и начинаю ждать ночь.
Изменчивость времени и изменение климатических зон влияли на мою чувствительность. Забыв о природном и астрологическом времени, я сижу в парке возле ратуши.
Я — семь, я — есьм. Я — майская яма, яма мая. Я — смесь … семени … с именем. Приглушенный гулом автострады.
В белом плаще, в сумеречном городе. В фантазиях твоего больного не мной мозга. Я приказываю тебе отпустить меня. Оставить наедине. Со сложенными крыльями, которым уж никогда не подъять мое тело и пронести его над своим же неврозом или приступом ностальгии. Я даже не могу просто так пройтись по мосту, которому отдавал всего себя, отпуская вместе со слезами печаль свою в путь по речному городу. Это не старость, и не время. Это безвременье, безымянное существование материи.
За мной тянется вереница судеб. У одной девушки больна мать, а отца она не видела с рождения. Ей приходится работать консьержкой в дешевой гостинице. Почему бы ей не зайти ко мне в номер, который я снял и который она показала мне, зайдя вместе со мной внутрь, отдавая ключи, улыбаясь, уверяя меня, что встретиться со мной на следующий день ей будет сложно, так как она работает еще и тренером бальных танцев в Доме учителя. А почему бы ей не зайти ко мне в номер сейчас, когда я приобрел среди прочих сувениров еще и симпатичную аутентичную женскую сорочку для той, с которой я чувствую себя ментором в параллельной жизни. И почему бы ей, молоденькой консьержке, с приятной внешностью, улыбающейся мне своей уставшей улыбкой, не зайти ко мне в номер, с разваливающейся кроватью, с не закрывающимися окнами, осыпающейся краской, но светлый и завораживающий застывшестью во времени.
Мы вышли на балкон, где она курила слабые сигареты, досчитывая часы до окончания смены. Потом она зайдет ко мне и померяет блузку…
Я спрашиваю, могу ли я попросить ее о некоем одолжении.
Ей по душе приличные предложения. Я не преминул случаем поинтересоваться, будет ли предложение заняться сексом на старой скрипящей кровати номера, в который она проводила меня при вселении, достаточно приличным.
— Что же здесь такого неприличного? — поинтересовалась она.
Но на мой вопрос, нравлюсь ли я ей, она, возмутившись, заставила меня поверить в то, что она, будучи замужем, никем, кроме мужа не интересуется.
Соответственно интересовать ее мог слепой секс, если конечно он исполняется мастерски.
Я хотел обнять ее тело, но слегка прикоснулся к плечу. Свежий запах ее одежды и обволакивающий аромат ее трепетного тела. Она соглашается зайти ко мне, когда завершится ее рабочий день, обещает стать моей моделью. Скоро 8. Конец смены.
Я тебя сменю на нее, у нее тоже красивая грудь, узкие розовые брюки облегают ее напряженные ноги. Тело вздрагивает. Я даже не представляю тебя, города, в который ты ринулась вслед за мной. Я не требовал от моей чувственной консьержки напоминаний о тебе и особенностях твоего тела. У меня с ней все получалось. Мы с вожделением поглощались друг другом.
Потом я отдал ей свой билет, кредитку и любимую кепку от солнца. Страна, на землю которой я планировал ступить уже завтра, — жаркая.
Она обещала писать мне откровенные письма. О том, как у нее все сложится.
Унесла ли она с собой часть меня, или часть той страны, в которой остался я. Я создаю ее уникальный портрет. Портрет без лица, лишь со сгорбленной от прощания шеей и словами, переплетающими ее руки. Мимику ее тщетного поиска гостиничных номеров и ключей от них. Ужасаюсь ее бездыханности. И вижу ее в пеленках, описавшуюся, плачущую, с надеждой выплескивающую ручки, чтобы найти маму. Вместо мамы — я, стараюсь ее успокоить. Вижу на кинопленках ее раннего детства. Она — чудесный ребенок, красивый, просто бесподобный, даже плачущий, или стонущий, или испачканный детским пюре, залитый кефиром. Вот она взрослая. Все повторяется. Я опять ее первый поцелуй в ночном метро, ее опаздывающий на свидания спутник среди веселящегося огненного нагромождения зданий, вселяющегося в топь ее кровообращения. Я — румянец на щеках ее, скользких от слюны моих губ и моего языка, овладевающих ими (щеками ее) в любой удобный для этого момент. В ней нет моей желчи. И мелочи нет. И крупных купюр. Есть желание жить. В новостройках. Менять квартиры. Менять пол. В квартирах. Наращивать себе пенис. Вживлять матку. В квартирах. В соре карнавалов. Преображаться и преображать. В ней нет моего алчного пафоса. Я — ее воздушный корабль. Она — мой слепой парикмахер.
— Да, нам бы очень хотелось жить в этой квартире, мы бы с удовольствием сняли ее. Но… для нас слишком дорого. У нас пока нет таких денег. В ближайшее время это не реально. Но мы очень аккуратные. С нами у вас не будет проблем. У нас есть идентификационные карты практически всех муниципальных органов мира, и нас принимают практически во всех странах с удовольствием. Иногда мы жили на острове расового безразличия — ну вы догадывается, что я имею в виду — и нашим хозяевам даже присудили премию, они не хотели нас отпускать, и мы к ним так привыкли. Может быть, и вам мы будем полезны.
