Теннесси Уильямс - Рыцарь ночного образа
И вот сейчас наступило время, когда —…»
Палуба экскурсионного парохода, плывущего вокруг Манхэттена. Звучит голос экскурсовода:
— Скоро перед вами откроется великолепный вид на самую знаменитую в мире статую, Статую Свободы, подаренную нашей стране правительством Франции в одна…
Олли и девушка лет под тридцать стоят невдалеке друг от друга у борта парохода. Не поворачивая головы, Олли оценивает девушку: «Не свинья. Определенно не свинья. Надо что-нибудь у нее спросить, например, нравится ли ей поездка». Подвигается поближе к девушке и говорит вслух.
— Вам нравится поездка?
— О да, очень. А вам?
— Да, вы знаете, хоть какой-то отдых от жары.
— Да, да, вы правы. Я в газете прочла сегодня утром, что люди просто падают в обморок на улицах.
— Да, некоторые из них и не выходят из обморока.
— Это называется тепловой удар.
— Ага. Вы, наверное, видели, как пожилые люди высовываются из окон, чтобы не задохнуться в своих квартирах.
— Вы здесь живете, или приезжий?
— Я здесь по делам. А вы здесь живете, или приезжая?
— Я… э… здесь работаю. На фирме Уорлд Уайд Мовинг. Маленькая работа на большой фирме.
— Вы одна?
— В городе?
— На пароходе.
— Одна… чтобы бежать от жары, вы знаете…
— Могу я предложить вам выпить?
— Немного позже я бы выпила, сейчас нет. Мне хочется дождаться прекрасного вида на Статую Свободы.
— Да вот она, вон там. Она что-то меньше, чем я ожидал, и зеленая, как лягушка, но мне нравится то, что она символизирует. Свободу человека… девушки, конечно, тоже. Но сейчас свобода — это большой, большой секрет.
— Вы бы не согласились снять меня моим «Кодаком», чтобы я могла послать домой фотографию?
— Свобода лучше на открытке.
— Наверное, но —…
— Для ваших родителей будет большей радостью видеть вас вместе с —…
— Да, я именно это имела в виду. Ой, извините —…
— Ничего, немного трудновато одной рукой держать «Кодак» и снимать одновременно, но я справлюсь. Повернитесь немного ко мне лицом.
Он отходит от борта, она поворачивается. У нее трепетная улыбка. Он щелкает затвором.
— Вам удалось поймать и меня, и статую Свободы в —…
— Да, в кадре будете и вы и мисс Свобода, причем вы — не зеленая.
Он возвращается к борту. Она присоединяется к нему, но становится на расстоянии полуметра. Он сокращает это пространство между ними.
— По-моему, нет камеры лучше, чем этот старомодный «Кодак». Или —…
— Что?
— Ничего. Проехали. По-моему, я совершал эту экскурсию уже раз пятьдесят.
— Вы в Нью-Йорке все лето?
— Все лето, осень, зиму и весну.
— О… Вы здесь работаете?
— Да. На кладбище.
— Извините, вы думаете, это честно — так прижиматься ко мне?
— Милая, тесные контакты на этом пароходике не могут повредить вам. Вы уже согласны выпить?
— Да, сейчас было бы здорово.
Они идут в трюм пароходика…
Спальня девушки в доме рядом с трущобами. Свет — только от шкалы радиоприемника. Мы видим две фигуры на постели и слышим, как девушка удовлетворенно вздыхает, тяжело дышит. Внезапно двумя этажами ниже слышится звон разбитого окна, свисток полицейского, разъяренные голоса людей. Воет сирена полицейского автомобиля. Голоса звучат громче.
— Что происходит?
— Буянят. Грабят.
В темной комнате Олли идет к окну.
— Второй раз на этой неделе. Не выглядывай!
Он выглядывает.
— Я никогда ничего такого не видел.
— Только не высовывайся из окна. Они стреляют по головам.
— Если бы у мира был язык, именно так он бы кричал, да, так бы он орал.
Он высовывается немного из окна. Его лицо озаряется красной вспышкой револьверного выстрела из полицейского автомобиля. Вздрогнув, он сбивает с подоконника горшок с цветком.
— Мой цветок!
— Извини. Я завтра куплю тебе другой.
— Пожалуйста, пожалуйста, вернись ко мне. Пуля попала в окно —…
Пуля разбивает верхнее стекло окна. Девушка вскрикивает.
— Ладно, детка. Прочитаем об этом завтра, а сегодня давай забудем…
— Мне кажется, они… они уезжают!
— Иди ко мне. Дай я обниму тебя — хотя бы одной рукой. Банда уехала. Вдвоем нам нечего бояться.
Она всхлипывает.
— Тише, тише. Я спою тебе песенку. Если будешь плакать, не услышишь.
— Спой. Я буду слушать.
— «Fly away. Fly away and stay away, Sweet Kentucky Baby Babe», — Олли поет «Kentucky Babe». — Завтра я пойду в цветочный магазин и куплю тебе новую герань, даже две. Три!
— Цветок, с которым ты сжился, к которому привык, как будто говорит с тобой, когда входишь в комнату.
— Новый цветок заговорит с тобой очень скоро. Смотри, как стало спокойно. Если не считать твоего плача. Ложись поближе ко мне.
— Мне было так стыдно вести тебя в это гетто, и —…
— С тобой я забыл все, чего стыдился, а мне есть чего стыдиться. Пусти мой язык в твой ротик, и ты перестанешь плакать.
Олли выходит им дома с меблированными комнатами. Туманное, призрачное утро, все вокруг напоминает о насилии, разбитые стекла блестят в раннем утреннем свете. Он идет, и стекла хрустят под его ногами.
— Хорошо, что на мне ботинки… какая чудная девушка… в жизни не было более счастливой ночи, — размышляет вслух Олли.
Он выходит на перекресток посредине улицы. Опирается, чтобы сориентироваться, и все вокруг него — бесчисленные осколки разбитого стекла — отражают его в разгорающемся свете утра. Он пожимает плечами и идет в направлении, которое знает не лучше, чем любое другое. Остаются разбитые стекла, разгорающиеся все ярче.
Интерьер квартиры. В ней двое: Олли и мазохист по имени Клод. Ночь.
— Никогда не видел столько шлемов сразу, — говорит Олли.
— Целых пятнадцать штук.
— У тебя бзик на военной тематике?
— Не могу дождаться семи — должны принести еще один.
— С убитого вчера?
— Наш мир небезгрешен. Его надо перевоспитывать.
— Давай перейдем к делу. Все, что я делаю — лежу на кровати лицом кверху. Цена — сотня.
— Тебе не надо ложиться.
— Тогда почему ты меня вызвал?
— Открой вон тот шкаф.
— Зачем? Что там?
— Ничего опасного для тебя.
— Я и не боюсь.
Подходит к шкафу и открывает его. Шкаф набит униформами — военными, полицейскими, пожарными, некоторые из них — кожаные, а также ремнями, плетками, некоторые — с металлическими нашлепками.
— Я грешен. Меня надо перевоспитывать, — падает на колени Клод.
— Жаль. Очень трогательно. Я вижу, что надо заниматься твоим воспитанием, но меня уволь. Ты и так занял у меня слишком много времени. Мою цену ты знаешь. Плату я хочу получить немедленно, чтобы вернуться к Черри.
— Меня еще не перевоспитали. Я очень плохой мальчик.
— Достань сейчас. Сотню.
— Я никогда не плачу, пока не закончится мое перевоспитание. Черри знает об этом.
Олли берет его за воротник. Клод кричит «А-а-а-а-а» с нотками удовольствия. Он хлопает руками, как крыльями. Олли вытаскивает его бумажник и идет к двери.
— Уже перевоспитался?
— Можешь забрать деньги, все, что там есть, только отдай бумажник, там адреса!
— Я беру только стоимость… отвращения!
— Брось бумажник в меня, мне в лицо, ударь меня!
— Найдешь себе другого воспитателя, — Олли роняет бумажник на пол.
«Контора» Черри. Ночь. Мальчики играют в покер, Олли смотрит на Черри с выражением ярости, смешанной с отвращением. Телефон, конечно, звонит. Черри, пьяный отвечает.
— Так. Вы хотите Олли. Когда? Немедленно. Хорошо, он здесь. Готов выехать. Пока.
— Черри? — спрашивает Олли.
— Да?
— Ты нуждаешься в перевоспитании, Черри.
Встает и наносит Черри серию пощечин, все сильнее и сильнее. С каждой пощечиной Черри вздыхает. Мальчики, играющие в покер, не обращают никакого внимания.
Туман. Голос рассказчика: «Лето и осень, зима и весна, время бежит и бежит…»
Ночь. Автобус. На нем спереди написано: PATHFINDER. Немного ниже — LOS ANGELES. В автобусе Олли и молодой солдат. Олли пьет из горлышка бутылки. Он предлагает ее солдату.
— Спасибо.
— Люблю автобусы дальнего следования. Люди спят, дети плачут. Только начинаешь дремать, как водитель орет: «Остановка на десять минут».
— Остановка на десять минут! — громкий голос водителя.
Заспанные пассажиры выходят из автобуса. Последним появляется Олли. Идет к автобусной станции. Олли и солдат пьют кофе за угловым столиком.
— Ты зачем едешь в Лос-Анджелес?
— У меня есть рекомендательное письмо к одному кинопродюсеру. Ему нужны однорукие.
— Для чего?
— Он снимает кино про войну.
— О-о… — бессознательно гладит себя по правой руке солдат.
— Извини. Наверное, это было бестактно.
