Теннесси Уильямс - Рыцарь ночного образа

Теннесси Уильямс

РЫЦАРЬ НОЧНОГО ОБРАЗА

Моизи и мир рассудка

(Роман)

РОБЕРТУ[1]

Белые черные дрозды существуют, но они такие белые, что их не видно, а черные черные дрозды — только их тени.

I

Комната, где жили я и Чарли — не настоящая комната, а только маленькая часть пустующего склада у доков на Саут-Хадсон-стрит. Ее достоинством было наличие некоего подобия уборной и еще крутая лестница, выходящая на Западную Одиннадцатую улицу, а от пустого пространства, в котором она притаилась, она была кое-как отделена тремя фанерными перегородками, доходившими только до половины высоты потолка. Иногда я называл ее «прямоугольником с крючками», потому что мой предыдущий любовник, единственный предыдущий любовник, прибил к фанере крючки, чтобы вешать на них одежду, и я, рискуя нарушить правила стилистики, могу добавить, что висеть на них давно уже особенно нечему.

В отличие от большинства чувственных людей я не материалист. Я очень чувственный человек. Мне необходимо признаться в этом, потому что это и так можно увидеть: и по моим текстам, по правде и по фантазиям моего существования, и, по-моему, даже по моим глазам: это видно также, как видна реклама, написанная яркими красками на видном месте. Конечно, когда стареешь — а я сейчас вдвое старше, чем был, когда встретил свою первую любовь — возникнет стремление напустить на себя немного материализма, хотя бы просто для того, чтобы демонстрировать его всем окружающим. В пятнадцать лет, когда я встретил свою первую любовь, Лэнса, и вверил ему свою жизнь, я уже был сенсуалистом, но материальные вещи мало значили для меня, и не помню, чтобы я сколько-нибудь удивился, когда он привел меня в свою квартиру, кстати сказать, довольно необычную. Я ведь южанин из маленького городка, а среди людей, вышедших оттуда, принято хранить вежливое молчание, какие бы странности в стиле жизни или манерах тех, кто их принимает, они не замечали. Я думаю, что если бы нам предложили булку с тараканом или чай с мухой, мы, может быть, и не стали делать вид, что едим или пьем, но и не стали бы говорить: «Тут муха», мы бы просто отодвинули это в сторонку и сделали вид, что нас куда больше интересуют люди, чем предложенный нам «чай». Может, в моем взгляде на Лэнса и было что-то вроде вопроса в ту первую ночь, когда он привел меня в прямоугольник с крючками, но только потому, что он сидел на чистой и аккуратно застеленной кровати, по размерам — нечто среднее между одно- и двуспальной, принимающей два тела с легкостью при условии, что они любят друг друга, и он ухмыльнулся мне и сказал: «Малыш, это лучше, чем на улице, но не намного лучше, можешь мне поверить».

Моим ответом было слегка льстивое замечание по поводу одежды, профессиональной и будничной, свисавшей с крючков по стенам прямоугольника. «Элегантный ужас» — такое определение пришло мне в голову, потому что сшита она была с пышностью, предназначенной для бурной ночной жизни — как в центре, так и далеко за городом.

Он посмотрел тогда на меня серьезно и сказал: «Малыш, не заблуждайся на этот счет. Вся эта экипировка, все эти блестящие тряпки на крючках не должны скрывать от тебя тот факт, что это вовсе не номер в „Уолдорф-Астории“, и мне лучше объяснить тебе прямо сейчас, что условия, в которых я живу, не слишком приспособлены ни к моему теперешнему образу жизни, ни к образу жизни, который я должен буду вести в будущем».

Я улыбнулся и ответил: «Вижу», хотя, что он имел в виду, я в ту первую ночь даже предположить не мог.

Пожалуй, я рассказал много, может, даже слишком много, о том, как я начал тут жить. Как писатель, я не сосредотачиваюсь на мастерстве: тем не менее, интуитивно я знаю, что любое объяснение нужно продолжать только до того места, где его можно легко прекратить.

Теперь я уведомил вас, что я писатель, и довольно молодой писатель, по крайней мере, по числу прожитых мною на этой земле лет, но вы, вероятно, уже догадались, что я писатель неудавшийся, что является бесспорной истиной. Моим письменным столом был деревянный ящик с полустертой надписью на нем BON AMI[2]. Электрическая лампочка давно перегорела, и никто не позаботился ее сменить. На этом этаже склада были окна, но не в нашей части, и два ближайших окна были разбиты бурей, так что было невозможно не впускать сюда стихии, но когда присутствует человеческая стихия любви, пусть даже в таком тусклом и ограниченном месте, стихии за окном большую часть времени имеют относительно небольшое значение, и если вы не знаете, что это святая истина, то значит, вы никогда не жили с парнем вроде Чарли или с какой-нибудь другой любовью, на которую я мог бы сослаться.

Да, я забыл упомянуть, что моя предыдущая любовь, светлокожий негр, фигурист по профессии, который сам себя называл «живой негр на льду», отметил мой двадцать первый день рождения проигрывателем с пластинками Иды Кокс, Бесси Смит и Билли Холидей, своего идола, привычкам которой он следовал слишком слепо. Эта оригинальная коллекция пластинок не пополнялась, пока месяц назад владелец соседнего бара, меняя пластинки в своем музыкальном ящике, не подарил мне мою любимую, заигранную «Killing Me Softly with His Song». Этот проигрыватель — справа от кровати, а эта новая пластинка всегда на нем. Я всегда завожу ее, когда ложусь в постель, и Чарли смеется над тем, что она вызывает у меня слезы, как однажды это сделала Леди Дей[3], певшая «Violets for Your Furs».

Чарли говорит, что причина моего провала на писательском поприще лежит в избытке сантиментов, и по этому вопросу я никогда не спорю с ним, даже не пытаюсь сказать ему: «Малыш, тебе двадцать, а мне тридцать, и однажды днем или, может быть, ночью, ты бросишь меня безвозвратнее, чем забросили этот старый склад». Вообще-то я должен сказать ему что-нибудь в этом роде, но боюсь, что он будет смеяться — не потому, что отвергает идею, а над баварским бюргером, чья кровь досталась мне по наследству от предков моего отца.

Пора начать со вчерашнего дня.

Мы с Чарли не хотели вылезать из постели, потому что это был самый холодный день зимы. У Чарли был грипп в его первой, высокотемпературной стадии, отчего было необыкновенно приятно касаться его горячего тела. От одной мысли о том, что надо нагишом бежать в туалет, бросало в дрожь, но от этой мысли никуда нельзя было деться, потому что была уже половина пятого, а мы обещали Моизи помочь ей подготовиться к ее таинственному приему, который должен был начаться в половине шестого. Я знаю, что Моизи — достаточно странное имя, чтобы вводить его так резко, но ее так зовут. Это ее первое, последнее и единственное имя, известное всем, кого я знаю или знал. Поскольку оно ни на что не похоже, а вам, пока не закончилась эта «голубая сойка», придется снова и снова встречаться с этим именем, то позвольте мне научить вас произносить его правильно. Сначала скажите «Мо». А теперь скажите «Изи», постаравшись сделать ударение (ироничное) на тонком и протяжном первом «и». А что касается остальной части названия, которое я дал этому своему труду, то скоро вы поймете не только его уместность, но и совершенную необходимость, так как среди всеобщих дуализмов и прочих плюрализмов всегда существуют мир рассудка и мир вне его: но сейчас довольно об этом.

Пора вернуться ко вчерашнему дню.

Чарли все пытался уверить меня, что одноногий никелированный будильник на ящике возле кровати ночью остановился, но я поднес будильник к его уху, чтобы он мог услышать тиканье. Тогда он стал пытаться удержать меня любовными играми, но я сказал: «Малыш, перестань», — и помчался в импровизированный туалет, и прежде, чем я кончил мочиться, он присоединился ко мне у треснувшего толчка без сиденья, и было очень приятно снова коснуться маленькой горячей печки его тела. У меня уже опустился, но сейчас снова встал, если вы понимаете, о чем я, хотя, думаю, это совершенно глупое добавление, и тут зашло слишком далеко, даже для парня с пастбищ Техаса — то, что он сделал, а я захожу слишком далеко, когда рассказываю об этом, но просто картина без этого будет неполной. Он поймал струйку моей мочи в сложенные ладони и растер ею свое лицо, как будто применил лосьон после бритья, и, что поделаешь, в этом была такая интимность, что я, старше его на десять лет, и будучи родом вовсе не с пастбищ Техаса, почувствовал себя обязанным это записать.

— Давай не будем начинать такое, — резко сказал я ему. Но он улыбнулся мне так сияюще и так невинно, стуча зубами, что я засмеялся, ласково хлопнул его по заднице и пустил из крана воду, столь холодную, что непонятно, как она вообще могла течь.

А в комнате было так холодно, что мы не слишком долго задумывались, что надеть на прием к Моизи. Мы просто натянули на себя все, что сбросили вчера вечером у кровати.