Джонатан Летем - Бастион одиночества
Вскоре Авраам узнал, что именно плохо: он попал в ловушку.
В аудитории «Новой школы» народу собралось совсем немного, меньше пятидесяти человек — в основном волосатые парни. Они явились сюда, чтобы встретиться исключительно с Пфлюгом. Этому парню было лет тридцать, длинные волосы он завязывал в хвост, как и большинство его поклонников, и походил на тяжелоатлета, несмотря на то, что носил бороду, как у старика, точнее, как у волшебника.
Пфлюг творил в той области, которая возникла позднее, чем искусство оформления научно-фантастических книг, но уже имела большую популярность. Работы Авраама, по сути, никакой популярностью вообще не пользовались, разве только у художественных редакторов, которые в течение нескольких лет устраивали на Авраама настоящую охоту и, если им не удавалось заманить его в свои сети, нанимали других людей, которые соглашались рисовать подделки под его творения. По счастью, эти времена уже миновали. Авраам продолжал сотрудничать с издательствами, но мода на психоделические художества прошла. Пфлюг был типичным представителем того искусства, которое явилось им на смену. Он создавал драконов, силачей из популярных фильмов, небеса с ватными облаками Максфилда Пэрриша,[8] варваров и гладиаторов, прорисовывал каждое перышко, каждую чешуйку, каждую прядь в прическах своих героев — все это в стиле фотореализма.
Как выяснилось, именно Пфлюг нарисовал афишу к одному из последних нашумевших фильмов. Этим-то и объяснялись похожесть и сам факт существования его поклонников. Все они с нетерпением ждали сейчас тот момент, когда им позволят облепить Пфлюга со всех сторон, чтобы он поставил на принесенных ими плакатах автограф. До искусства оформления книжных обложек никому не было дела.
За исключением голландца, который, собственно, и организовал это мероприятие. Хорошо уже то, что он приехал в Нью-Йорк из Амстердама. Его внимание сосредоточилось в основном на Зингермане. Голландец был даже моложе Пфлюга, чисто выбрит и аккуратно подстрижен. Беседуя с ним по телефону, Авраам представлял его более зрелым человеком. Разговаривал голландец спокойно и на редкость уважительно.
Зингерман был его кумиром.
Оригиналы работ этого художника он выкупал у владельцев уже не существующих издательств, художественных редакторов, присвоивших его творения, заказывал по каталогам, которые переходили от одного коллекционера к другому. По произведениям, обозначенным в этих каталогах, голландец писал монографию и мечтал получить благословение Зингермана. Вероятно, только ради встречи со своим идолом он и совершил это путешествие через океан, но, будучи человеком скромным, не отважился открыто в этом признаться и организовал в качестве маскировки конференцию «Скрытый мир оформительского искусства» с участием Зингермана, Пфлюга и Эбдуса.
Как художник Зингерман обладал некой целостностью, был пропитан реализмом Ашканской Школы[9] и близок по духу братьям Сойер или даже раннему Филиппу Густаву. Свои работы он наполнял атмосферой городской готики и изображал людей, раздираемых страстью, — женщин, с которых мужчины срывают одежду, и наоборот, — но запечатлевал и человеческую нежность, и даже грусть, писал и собачек, и ржавые консервные банки на улицах, и неприглядность трущоб, и плейбойских кроликов. Его женщины всегда были лишь чуточку красивыми. Лица, руки, выглядывающая из-под платья грудь — на этом он сосредотачивал основное внимание, все остальное терялось в полутонах. У Зингермана была индивидуальность, его работы заслуживали гораздо больше внимания, нежели вереница аутичных творений Пфлюга.
Образцы — книги, обернутые в полиэтилен, и две картины — голландец взял из своей коллекции.
Иллюстрации Зингермана на книжных обложках — он оформлял и романы Баулза, и Калишера, и откровенную чернуху — поражали глубиной и прочувствованностью. В семидесятых он разбавил свои излюбленные серо-коричневые тона более веселыми красками: на девушках появились нарядные бикини и узорчатые юбки.
Что за человек был Зингерман? Казалось, этому великану в костюме цвета пыли неудобно и неуютно сидеть за этим столом. Из-под отложных манжет торчали густые волосы, как будто под серым костюмом был еще один — обезьяны. Бледное лицо выглядело безжизненным. Вопреки висевшим здесь всюду запретам курить, Зингерман беспрестанно дымил, зажигая одну сигарету за другой, и потому все время кашлял. Вообразить себе зажатую в этих толстых пальцах кисть было почти невозможно, но в жизни случается много невероятного, как, например, и сама эта встреча.
Зингермана, по всей видимости, ни капли не интересовал Пфлюг, а голландец так и вовсе раздражал. Быть может, они казались ему чересчур молодыми. Когда Пфлюг принялся украшать автографами плакаты — щедро добавляя к каждому маленькую картинку, — Зингерман устроился поудобнее в кресле, предложил Аврааму сигарету и поведал философию своей жизни.
— Наслаждение девочками.
— Что, простите?
Голос его прозвучал грубо, резко, и Авраам подумал, что ему послышалось, что Зингерман просто кашлянул.
— Я развлекался с девочками, с каждой из них. — Он показал на книги, лежавшие на столе, и оригиналы, повешенные на стену. — С натурщицами. Они служили мне единственным утешением, только из-за них я много лет оставался в этом грязном бизнесе. А почему вы так долго крутитесь в нем, рисуя свои… Как это называется? Геодезические формы? Ума не приложу. Вам ведь некем утешиться. Это печально.
— Натурщицы? Вы спали с ними?
— Само собой. В постели, на диване, на ковре. Я брал их прямо в нарядах из леопардовых шкур, в костюмах русалок, увешанных искусственными клыками, даже не смывал краску С рук — трахал и трахал. Такова моя политика. Нанимаешь мальчика, девочку, придумываешь позу, щелкаешь «полароидом», мальчика отправляешь домой, подходишь к девочке, поправляешь что-нибудь в наряде, кладешь руку ей на задницу, и она твоя. И так все тридцать пять лет.
— Прямо как Пикассо, — ответил Авраам, не придумав ничего более умного.
— В противном случае я не смог бы так долго рисовать эти картинки, наверное, повесился бы. Когда я говорю об этом со своим другом Шрудером, ему кажется, что я шучу. А я вполне серьезен. У вас есть жена?
— Была.
— У всех у нас была. А они и понятия об этом не имеют. Кстати, что выдумаете об этом парне? Он тоже со своими спит? Или чересчур занят вырисовыванием волосков, перышек и бликов света на воде? Если бы у меня в студии появилась крошка с мечом и такой прической, я тут же придумал бы, чем с ней заняться. А этот… Взгляните-ка на его руки. По-моему, его больше интересуют мальчики.
— Или драконы.
— Или драконы. А как насчет вас? Вы спите со своими геодезическими формами? С Пикассо все понятно. Он спал с натурщицами и после этого смотрел на них совершенно другими глазами, изображал на полотне в довольно забавном виде. А вы? Вы одиноки?
Так вот в чем, оказывается, дело. Авраама пригласили сюда, чтобы он был мостиком между безумием Ашканской Школы и фотореалистическими драконами.
Нет, о фильме здесь говорить не стоит, даже вспоминать о нем сейчас не следует.
— Да, я одинок, — честно признался Авраам.
— Я так и понял — от вас просто разит одиночеством.
— Большая карьерная ошибка. Биоморфизм.
— Скажете тоже. Взгляните на мои художества. Живите. Коллекционируйте девочек.
— Попробую.
Зингерман понизил голос, чтобы сообщить самое важное.
— Послушайте, вы не расскажете об этом Шрудеру?
— О чем?
— Я ухожу. — Он показал на себя рукой с зажатой между пальцами сигарой.
— Простите?
— Все началось с легких — мне разрезали легкие. Хотя какая разница, с чего началось, мозга или с крови?
— Гм.
— У меня чертов рак. Но это ерунда, не жалейте меня. Угадайте, почему меня не стоит жалеть. У вас одна попытка.
— Девочки?
— Мужчине достаточно и хорошей сигары.
ужасный декабрь я не шучу малыш я не сплюположила розу у дверииз дакотыя моржовый краб
— Гораций, твою мать, где тебя носит?
Пауза.
— Э-э… А в чем дело, Барри?
— Ты настолько занят, что не находишь времени ответить на звонок ниггера?
— Прости, Барри, я как раз собирался тебе позвонить. А что случилось?
— Мне нужна твоя помощь.
Молчание.
— О чем ты?
— Ты телевизор когда-нибудь смотришь, Гораций?
— Разумеется, смотрю.
— Слышал, что стало с одним из битлов?
— Что? А, да, конечно.
— Мне нужно собрать кое-какие вещи. Только как ты меня вытащишь отсюда, Гораций? Вот в чем вопрос.
— Приятель, ты что, умом тронулся? Ты-то здесь при чем?
— Я видел того урода — прогуливался на прошлой неделе по Дин-стрит и пялился на мой дом. Если это был не он, значит, его брат. У этого белого скота есть список.
