Джонатан Летем - Бастион одиночества
— Что ты молчишь, будто воды в рот набрал? Представься девочкам.
Она протянула руку.
— Эланда.
— Э-э… Мингус.
— Эланда и Эмингус, — сказал Барри. — Да вы у нас близнецы.
Кроуэлл Десмонд, наполнявший кокаином стеклянную трубочку у раковины, заржал, как лошадь.
— Очень смешно, Барретт, — негромко проговорил Мингус.
— Прекрати называть меня Барретт. И взгляни на себя: опять ты в этом хипповско-вьетнамском дерьме. Вороват бы у меня шмотки, вместо пластинок.
Эланда села на софу, где уже устроились две другие девицы. А Мингус остался стоять посреди комнаты. Последняя песня на пластинке закончилась, и игла ушла на немую кольцевую дорожку возле наклейки в центре. В комнате воцарилась тишина, разбавляемая лишь тихим скрипом: вероятно, и до остальных гостей дошло наконец, у кого день рождения. Или это гроза заставила вдруг всех замереть. Барри чувствовал себя виноватым, хотя знал, что вряд ли уговорит Мингуса провести этот день в их компании. Мерзкие ощущения грызли душу.
Между ними была кровная связь, но никто, кроме него, не знал всех подробностей этой истории.
Никто не знал мать мальчика. Она оставалась неизвестным фактором.
Грязная армейская одежда скрывала стройную, уже не детскую, а мужскую фигуру Мингуса. Он косился на окно, вероятно, мечтая снова оказаться на улице. Когда Барретт в последний раз внимательно смотрел на него? Трудно сказать. По негласному обоюдному соглашению, неизвестно когда заключенному, они обычно вообще не глядели друг на друга. Барри не хотел задумываться, каким он сам видится сыну и этой девочке, Эланде, — с отросшими ногтями, брюшком и потолстевшей шеей. Если бы не кокаин, он вообще превратился бы в жирную свинью, в карикатуру Исаака Хайеса.
Надо было встать и встряхнуться, потанцевать хотя бы, а он все сидит, как приклеенный к креслу, как тысячефунтовая гора мяса.
Его вдруг опять наполнило то чувство жизни. Никакими другими словами он не мог это назвать.
— Ладно, Гус, это я так, шучу. Присядь. Мы собрались здесь, чтобы отпраздновать день рождения, друзья. Десмонд, смени же наконец чертову пластинку.
Мингус в нерешительности топтался на месте.
— У тебя внизу друзья? Ну так веди их сюда.
— Нет, простоя…
— Он, Эланда, иногда забавляется с белыми мальчиками.
Барретт сказал это просто так, ничего особенного не имея в виду. Но комната замерла, и Младшего обволокла тишина. В воздухе пахло озоном, как обычно во время грозы. Барретту показалось, еготело наполнили свинцом. Надо было начать танцевать, но музыка не играла; внезапное чувство жизни разрасталось, а вместе с ним как будто увеличивался и он сам. Если бы эта девочка, Эланда, подошла к нему сейчас, то выглядела бы по сравнению с ним маленьким котенком. По телевизору однажды показывали, как рождается и устраивается в сумке детеныш кенгуру — размером с грецкий орех. Мать для него — целая планета. Такой планетой сейчас ощущал себя и Барретт. Чем дольше он сидел в кресле, тем огромнее становился.
Мингус стоял на прежнем месте, мрачно глядя на отца.
У раковины тем временем совершалось таинство. От доносившихся оттуда звуков веяло надеждой. Барретт ожил, возгорелся желанием спеть.
— Только не воображай себя Ричардом Прайором, Гораций. Неси трубку сюда. А ты, Десмонд, включи, в конце концов, музыку. Никакого от тебя толку, чертов подхалим. Я сочиню про тебя песню, честное слово. «Эй, никчемный лизоблюд, дай закурить, не то побью».
Вероятно, задетый за живое этой импровизацией, Десмонд сменил наконец пластинку: поставил «Для тебя» Принца.
Если бы Барретта не распирало во все стороны и он не ощущал себя огромной планетой, было бы гораздо лучше.
— Я когда-нибудь рассказывал тебе, Десмонд, как меня посещает это чувство? Когда мне кажется, что я гигант, а все вокруг лилипуты?
— Гм… — Десмонд, наверное, пришел в замешательство.
— Значит, все мы превратимся сейчас в гномов, — сказал Гораций. — И что в этом такого?
— Моя бывшая жена, мать вот этого молодого человека, твердила, что в такие моменты я становлюсь помпезным. Но это не так. Мне всего лишь начинает казаться, что подушечки моих пальцев отделяет от туловища тысяча миль.
— Ну и ну, — пробормотал Десмонд, опасаясь что-нибудь не так ляпнуть.
— Это как сумасшествие, — говорил Барретт, понимая, что правдоподобно описать свое состояние все равно не сможет. — Сумасшествие. Эй, Гораций, вручи же мальчику подарок.
— Что?
— Не прикидывайся, будто ты забыл. — Голос Барретта доносился как из склепа — так казалось ему самому.
Широко раскрыв глаза, Гораций вышел из-за кухонной стойки и достал из внутреннего кармана жилета маленький сверточек. Он все еще не мог поверить, что это подарок для мальчика. Ему казалось, Барри просто шутит. Отправляясь к нему на вечеринку, Гораций всегда запасался такими сверточками.
— Бери. Побалдей, останься хоть сегодня дома.
Мингус молча таращился.
— Возьми же, что стоишь, как истукан? Гораций делится с тобой кокаином.
Мингус взял сверточек, положил в боковой карман штанов и кивнул.
— С днем рождения. Ты теперь настоящий мужчина.
Внезапно Барретт, все глубже уходивший внутрь себя, понял: подарок неполный. Неудивительно, что Мингус не особенно обрадовался. Кокаина было недостаточно. Отцу следовало отдать сыну и девочку, Эланду. Сам он в любом случае не мог сегодня с ней поразвлечься, с такими-то отяжелевшими ногами и руками. Он раздавит ее в лепешку, а если она захочет сделать минет, то покажется ему уплывшей на тысячу миль, куда-то за горизонт. Сегодня стоило побаловать Мингуса.
— Гораций, какого черта ты там копаешься? Принесешь мне наконец трубку или нет? Сам я не в состоянии оторвать от кресла задницу. Эй, Эланда!
— Да? — удивленно отозвалась Эланда — явно не ожидала, что он обратится к ней по имени.
— Не хочешь взглянуть на жилище Гуса? — Барретт произнес эти слова легко — так, будто Эланда должна была знать, что за мысль пришла ему в голову. Все уставились на него в изумлении.
— Как это понимать? — спросила Эланда. Она не поднялась с софы, напротив, закинула ногу на ногу, словно защищая свое укромное место, и метнула беспокойный взгляд на дверь.
— Черт, Барретт! — произнес Мингус, негромко и точно с сожалением.
— Барри, спокойно, — сказал Гораций, как будто его слово имело здесь какой-то вес.
— Да я не имею в виду ничего такого, расслабьтесь, черт вас побери! Сколько тебе лет, Эланда? Если по возрасту ты больше подходишь Мингусу, почему бы вам вместе не спуститься вниз, покурить там, пообщаться? У него же сегодня день рождения.
— Она не может ко мне спуститься, — решительно сказал Мингус.
— Да подожди, Гус, пусть девочка сама решит. Что скажешь, детка? В каком году ты родилась? Дракона? Крысы?
— Ты мне нравишься, Мингус, — вдруг произнесла Эланда, не глядя на Барретта. В ее голосе были и эротические, и материнские нотки, и отзвуки прочих женских уловок, которыми она хотела укорить Барри, дать ему понять, что он упускает фантастическую возможность. Точнее, уже упустил, этот шанс ускользнул от него. — Давай не позволим твоему отцу окончательно испортить тебе день рождения. Если хочешь, я пойду и взгляну на твою комнату.
Мингус не удостоил ее внимания.
— Она не может идти ко мне, — повторил он.
— Это еще почему? — спросил Барри.
— Старший в своей комнате. Я слышал его шаги.
— В своей комнате?
— Ты ведь не забрал у него ключи.
Барри умолк и теперь уже полностью отдался своему чувству жизни. Превратился в планету, которую населяли тучи людей, мельтешащих перед глазами. Значит, папаша вернулся. Старый хрен! Наверное, чем-то не угодил сутенерам и дельцам, владевшим гостиницей «Таймс Плаза», — может, затащил к себе какую-нибудь шлюху и пытался обратить ее в веру или устроил с кем-нибудь разборку в коридоре — в общем, кому-то там стал мешать и тайком вернулся обратно. Мингус и Старший были похожи — невыносимые существа, отдалившиеся от Барретта, как его собственные руки и ноги. Гораций, Десмонд, сын, отец, девочка-кошечка, «Золотые диски» — все вдруг превратилось в унылую свинцовую тучу.
Что ему сейчас нужно, так это трубка с кокаином и глубокий вдох. Один, два, три, дюжина. Хотя и это не могло спасти его от сверхизбыточного веса, равно как и увеличить всех остальных до сопоставимых с ним размеров.
А на улице, над разогретым за день асфальтом, поднимались после дождя клубы пара.
Трубка, кокаин, и будь уверен, что «Фидлерс Три» не смогут снова приписать себе соавторство.
Название этого места — «Новая школа» — напоминало об учебе и профессорах, потому-то Авраам и допустил столь серьезную ошибку. Немаловажную роль сыграл в этом и голландец, коллекционирующий оригиналы книжных обложек, названивавший Аврааму до тех пор, пока тот не сдался. А еще, наверное, собственное нездоровое любопытство, желание взглянуть на таких же, как он: некоего Говарда Зингермана и Поля Пфлюга. Очевидно, его собственная фамилия — Эбдус — казалась окружающим такой же странной, необычной, как и у этих двух. Может быть, именно эта особенность и объединяла их троих на этом мероприятии. Скорее всего Авраамом овладело тщеславие. Да, да, наверняка дело в тщеславии. И в слове «поп-культура», которое так часто звучало из уст голландца. Авраам давно стал участником поп-культуры. Поэтому и хотел узнать, что же она в действительности представляет собой, а заодно взглянуть на Зингермана и Пфлюга. Что в этом плохого?
