Джерри Стал - Вечная полночь
Тринадцать дней я оккупировал угол в одной большой комнате, где обитали Рине с женой Йоруной. Они выдали мне одеяло и пару подушек, придумали ширму, чтобы по мере сил обеспечить мне уединение. Тринадцать дней я не спал. Не двигался. Пытался есть, но мог, и то не всегда, проглотить не больше чашки супа с макаронами, который добрая Йорина приносила мне на тарелке с несколькими солонками.
Они предложили мне валиума. Другое лекарство я принимать не мог. Но одержимый бог знает откуда взявшейся силой воли пополам с мазохизмом я решил, что раз взялся, сделаю все правильно. На хуй бапренекс. На хуй дурацкие транки. Я решил избрать путь Джона Уэйна. Решил пройти до конца и выйти очищенным.
Что, как ни странно, мне удалось. Несмотря на не дающие спать образы Нины, ползущей ко мне, с горящими волосами, из своей охваченной пламенем кроватки. Я тянулся к огнетушителю, а мои руки лопались, как перегретые иглы, или же руки слушались, но вместо огнетушителя я хватал песок или пауков, детали от сломанного будильника… Все зыбко, кроме моего гибнущего в огне ребенка. А мне, беспомощному из-за собственной всепоглощающей наркотической беспомощности, остается только смотреть, как она исчезает, кричит, умирает.
Дело не в наркотиках — вот какой секрет я раскрыл за те бесконечные дни и ночи, слушая, как Рине и Йоруна живут вокруг меня своей жизнью, их телефонные разговоры, их уходы и возвращения, как они строят планы, работают, смеются и ссорятся, как все нормальные люди… Не из-за наркотиков я сюда попал, валяюсь, съежившись под одеялом в чужом углу в доме бывшего друга; сижу на корточках, сумрачно готовясь разменять четвертый десяток, словно страдающая недержанием собака, которую все не любят, но никого она не раздражает настолько, чтобы заморочиться ее убивать.
Через четырнадцать дней ЛММ — Лежки Мордой в Матрас — на полу у Ринса я очухался, пристрастие дало трещину, и я вышел наружу возобновлять так называемую жизнь.
В итоге я позвонил своему другу-звукорежиссеру Митчеллу Фруму, поинтересовавшись, а нельзя ли мне, как бы это сказать, у него вписаться на некоторое время — «Я не торчу, честное слово!» — большого удивления это ни у кого не вызовет. Удивительно, по крайней мере для меня, что он позволил мне на столько времени зависнуть у него.
За все годы, что я его знал, еще со средней школы, по-моему, мы ни разу не вели, что называется, «неформальный разговор». Возможно, учитывая особенности моей личной жизни, именно потому мы и остались друзьями.
Митч однажды усадил меня за стол для пикника у себя на заднем дворе под деревом авокадо, таким старым, что размеры его плодов достигали размеров шаров для боулинга.
Неизменно сдержанный, мой друг не заводил речь о моей матримониальной ситуации, пока я сам не выложил. В отличие от его несклонности обсуждать личные вопросы, я запросто вываливал страшную сказку своей жизни любому склонному выслушать. Пассажиры в автобусе нередко пересаживались, лишь бы отвязаться от моих просьб дать мне совет. Таков Голливуд!
— Не знаю, мужик… Часть меня считает, что надо вернуться, если она меня примет… Другая часть думает, что надо, блядь, подавать на развод. Но знаешь, не хотелось бы бросать ребенка…
— Ясно, — отвечал он. — Я тебе скажу, что я думаю. Я не даю совет, не поучаю, как тебе поступать, просто говорю свое мнение.
— Хорошо… Мы же не у МакНейла-блядь-Легера…
— Ну ладно. Прежде всего, ты должен оставаться мужчиной.
— Что?
— Я сказал, ты должен оставаться мужчиной.
— Я слышал, что ты сказал, что эта херня обозначает?
— Это значит, прав ты или нет, иногда ты должен уметь сделать шаг. Взять ответственность на себя и сделать шаг… Она не спрашивала тебя, хочешь ли ты ребенка, — продолжал он, выпалив эти слова с непривычным напором. — Посмотри на себя, мужик. Ясно, как божий день, что тебе ни под каким видом нельзя иметь детей. Тебе не следовало писать для телевидения. Не следовало жениться. Ты ни хуя не созрел для семьи.
— То есть, я так понимаю, мне с ней разводиться, ага? Я имею в виду, я не знаю, куда меня занесет. Как я поведу себя.
— Я тебе помогу, — пообещал мой друг. Вот так запросто и резво.
— Я ничего не хочу брать, — продолжал я на ноте между нытьем и визгом. Важность подобного шага не из тех, что осознаются постепенно. Это ударяет как сейф, упавший на вас с небоскреба.
— В смысле, пусть у нее остается дом, машина, все это ебаное-имущество… Мне все равно… Я чувствую, что тут по любому моя вина… Мне кажется, надо позвонить юристу и уладить все дело.
Но Митч не слушал. Или, как обычно, был параллельно занят другим делом. Выписывал чек.
— Просто оставайся мужчиной, — повторил он, поднимая взгляд, когда закончил свою работу.
Митч пронзил меня очень уместным стальным взором, пока занимался писаниной. Это проявление, подумал я, той его стороны, с которой непременно сталкиваются все звезды на студии, с кем он работает. Возможно, Крисси Хайнди и Элвис Костелло привычны к таким вот стальным взглядам. До того на меня подобные взоры не обращались.
— То, что хорошо для тебя, — мягко заметил он, — в конечном итоге хорошо и для ребенка тоже.
— А как насчет… как насчет Сандры?
Митчелл начал что-то говорить, но замолк. Снова проявилась его легендарная сдержанность. «Сандра сама о себе позаботится, — только и сказал он. — Если у нее хватало сил жить с тобой, у нее хватит сил жить и без тебя. Я уверен, она обойдется без тебя. Поверь мне».
Что я мог ответить?
Словно прочитав мои мысли, у Митча на губах появилась легкая полуулыбка: «Здесь шесть тысяч. Найди жилье и встань на ноги».
Птицы защебетали громче. Дочка Митча убежала с хула-хупом. Что-то в самой сердцевине этого момента убивало меня, а мой друг снова посерьезнел.
— Я помогу тебе насколько в моих силах, — проговорил он. — Только не потрать на наркотики.
— Слушай, мужик, перестань…
Мы оба поднялись одновременно. Митч протянул руку. Я взял ее и пожал. Я не истратил его деньги на наркотики. По крайней мере, не сразу. Мне было без надобности, поскольку я в тот момент увлеченно тырил выдаваемый по рецептам сиропчик от кашля — вишневый кодеин, мой любимый вкус — и перкоданы, которые его жена хранила прямо на кухонном столе, рядом с детскими каплями «Тайленол» и мотрином.
Для профессионала, вроде меня, это уму непостижимо, но вещества прямо так и валялись без употребления неделями, месяцами, а то и годами. Просто потому что, насколько я узнал обитателей этого дома, продукт всегда просто… лежал там. Его никогда не пили. Феномен, столь же мне непонятный, как ложиться спать в девять или оплачивать счета вовремя. В смысле, ее врачи казались несколько больными, а она, несмотря на них, всегда отличалась замечательным здоровьем.
Если жена Митча и замечала мои воровские делишки, она была слишком тонкой женщиной, чтобы говорить об этом вслух. Или же, и подозреваю, это ближе к истине, она просто недоумевала, как я мог так низко пасть — не только так надолго вторгнуться в чужой дом, но и вдобавок таскать там лекарства — и предпочитала даже не поднимать этот вопрос.
В конце концов, я был лучшим другом ее мужа.
Поразительно, но по мере того, как моя «личная жизнь», стремительно катилась в наркогород Здесь-и-сейчас, моя карьера продолжала делать повороты и резко продвигаться вперед. Будто змея, которую невозможно убить. Хоть ее всю истопчи, хоть пробей ей череп лопатой, она, тварь, живучая… Не хватало только объявления в «Variety»: «СТАЛ ЗАЯВЛЯЕТ: НАСАДИТЕ МЕНЯ НА ВИЛКУ — Я СДАЮСЬ!» Не представляю, как можно развязаться с этой странной работой.
Весь ход событий лишь подтверждал мою теорию, что в Голливуде тебя нанимают не ради твоих талантов — это еще зачем? — тебя нанимают, потому что кто-то уже делал это раньше. Я продолжал работать! Том Пэтчетт, которого я знал еще со времен «Альфа», начал делать шоу под названием «Дядюшка Некто». Там шла речь о мужике с проблемами. О парне, у которого крыша поехала. Замысел крутился вокруг этого непременного Джо — в исполнении гениального убедительнейшего комика Чарли Флейшера, с недавних пор снискавшего себе дикую известность, озвучив Кролика Роджера — он получает по чайнику нечестным мячом во время игры «Кабзов» и приходит в себя в больнице, воображая себя четырнадцатью разными людьми одновременно.
На телевидении четырнадцать личностей сочли чересчур. «Как насчет девяти?» И я написал про девять. Потом вмешалось не менее умное Эн-Би-Си и потребовало четыре. После подтянулись власть предержащие и высказали мнение: «Послушайте, не стоит смеяться над душевнобольными — несомненно, значительной и громко о себе заявляющей части зрительской аудитории — давайте ограничимся двумя». И вышло так, что первоначально роскошная идея — идеально подходящая Чарли, чьим несомненным сокровищем был безграничный выбор голосов, диалектов и типажей — превратилась в жиденькую комедию положений о юродивом шизике. Сибилла, но хихикающая.
