Джек Керуак - Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946
Это, будем честны, мерзкое бессердечное творенье, исторгнутое Богом Гнева, Иеговой, Яхве, Безымянным, который погладит тебя милостиво по головке и скажет: «Ну вот, ты себя хорошо ведешь», – когда молишься, но если ты молишь о пощаде, скажем, будучи солдатом, подвешенным за ногу на дереве в современном Вьетнаме, когда Яхве на самом деле завел тебя в глубину сарая даже в обыкновенных мученьях смертельной болезни, как тогда у моего Па, он не станет слушать, он надерет тебе попочку длинной палкой того, что в догматических сектах Теологического Христианства зовут «Первородным Грехом», а я называю «Первородной Жертвой».
Это даже не хуже, господи помилуй, чем наблюдать, как твой собственный человечий Папуля умирает в реальной жизни, когда ты вдруг соображаешь: «Отец, Отец, почто Ты Меня оставил?»[65] – по-настоящему, человек, подаривший тебе полное надежд рожденье, загибается у тебя прямо на глазах и бросает тебя на произвол со всей этой проблемой и бременем (твоим я) своей собственной глупости вообще верования в то, что «жизнь» стоила хоть чего-то, помимо того, чем она воняет там в Морге Беллвью, когда мне пришлось опознавать труп Франца. Твой человечий отец сидит в смерти, пока тебя это едва не удовлетворяет. Вот что так грустно и ужасно в движении современной религии «Бог Умер», это самая печальная и унылая философская идея всех времен.
X
Из-за того, что мы знаем: у грубого, мерзкосердого, Бешено-Псового творенья есть сторона сострадательного милосердия, как свидетельствует о том кошка-мать (Мать Природа), если наблюдать, как она моет и утешает своих котяток в корзинке (чуть не сказал «могилке») и, не жилясь, отдает собственное молоко добросердечья:[66] мы видели, как грубое творенье прислало нам Сына Человечьего, кой, дабы доказать, что нам надо следовать Его примеру милосердия, братской любви, милостыни, терпения, сдался безропотно на заклание. Иначе мы б пример Его восприняли не всерьез. Видя, что Он не шутит аж до самого креста, мы впечатлены. Настолько под впечатлением, что доходит до того, что это уже становится чем-то вроде искупления, выдергивания из моря, спасительным «ура». Но нас-то искупить нельзя, «покуда не поверим», говорится там, либо не последуем Его примеру. А кто на такое способен? Даже граф Лев Толстой нет, которому все равно приходилось жить в «скромной избе», но на собственных землях, хоть он и отписал свои «собственные земли», конечно, своей родне, и ему хватило бесстыдства тогда с этой командной высотки хвастовства написать «Царство Божие внутри вас». Если б я, к примеру, попробовал взять пример с Иисуса, мне бы сперва пришлось отказаться от своего пития, кое не дает мне слишком много думать (как я это делаю сейчас в ужасной боли нынче утром), и я б тогда обезумел и впал в государственный долг, и стал бы всех мучить в благословенной «общине» или же «обществе». И более того, мне бы стало смертельно скучно от знания, что даже у Иисуса в суме есть дыра: и дыра эта там, где Он говорит богатому юноше: «Пойди, все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, последуй за Мною»,[67] ладно, и куда мы сейчас, скитаться и клянчить еду у бедных трудолюбивых хозяев? и притом даже не богатых, как мать этого богатого юноши? но бедных и затурканных, как Марфа? Марфа не «выбирала лучшей доли», когда готовила, и горбатилась, и убиралась в доме весь день, пока ее младшая сестра Мария сидела в дверях, как современный битник с «квадратными» родителями, и беседовала с Иисусом о «религии», и «искуплении», и «спасении», и всей этой херне. Ждали ли Иисус и Мария Макги, пока им вечерю сготовят? Беседуя меж тем об искуплении? Как ты можешь искупиться, когда тебе что ни день надо вкладывать пищу в суму своего тела и выкладывать, как ты можешь «спастись», если вокруг все так вот бестолково и отягощено плотью? (Это же дыра и в суме Будды: он более-менее сказал: «Нормально мудрецам-Бодхисаттвам и Буддам клянчить себе на пропитание, если они это делают для того, чтоб научить обычный народ мира смиренью милостыни», – фу, я б решил.) Нет, весенний бутон, о котором я говорил, с дождевой росою на его новой зелени – это хохот полоумного. Рожденье – непосредственная причина всей боли и смерти, а Будде, загибающемуся от дизентерии в восемьдесят три года, следовало лишь сказать наконец: «Будьте сами себе лампадами, – последние слова, – сами себе прилежно устраивайте спасение», офигеть, какие слова можно было сказать, пока он там валялся в отвратной дизентерийной луже. Весна – хохот полоумного, утверждаю я.
XI
Однако узрел я крест, стоило мне закрыть глаза после того, как все это записал. Не могу избегнуть таинственного его проникновенья во всю эту грубость. Я просто-напросто все время ВИЖУ его, а иногда и греческий крест. Надеюсь, все обернется истиною. Это видят безумцы и самоубийцы. А еще умирающие и те, кто в невыносимых терзаньях. Что за ГРЕХ там, кроме греха рожденья? Почему Билли Грэм этого не признает? Как жертвенный Агнец рожденья сам может признаваться грешником? Кто его туда сажает, кто возжигает костры, кто та крыса носатая, что желает воскурить дым Агнца к Небесам, чтобы себе прикарманить храм? И каков прок от материалистов, которые еще хуже из-за своего тупоумного невежества касаемо собственных разбитых сердец?
Типа, глупеньким бихевиористам социологии и вычислительных наук сегодня больше интересно, учти, замерять реакции на боль жизни, вычленять причину боли в их же собратьях по человечеству, т. е. обществе, нежели раз и навсегда пригвоздить ее к тому, из чего она происходит: к рождению. Даже метафизические гуру и пророки-философы, что регулярно разъезжают с лекциями, совершенно уверены, будто все беды можно приписать такому-то и такому-то правительству, государственному секретарю, министру обороны («философом», учти, можно считать кого-нибудь вроде Бертрана Расселла), стараясь возложить вину на таких вот, как они, урожденных жертв рожденья, а не на сами метафизические причины, которые они вроде как должны оспаривать, то есть – что происходит до и после физического, т. е. рождения, такого, что умирание может существовать.
Кто выйдет вперед и скажет, что разум природы по сути своей навсегда безумен и злобен?
XII
А тем временем что делать? Ждать? Предположим, ты солдат, у которого открывается понос как раз в тот миг, когда враг атакует, и ты должен выползать, уже смердя смертью в штанах, чтобы поглядеть на бедные штаны кого-нибудь другого, ты в этом общество обвинишь? Обвиняешь ли ты общество в том, что семидесятилетняя женщина лежит парализованная у себя в постели так, словно на груди у нее каменная глыба, даже через десять месяцев ожидания в надежде и изумительной заботы детей? Общество виновато в том, что рыбак из Нью-Бедфорда падает в ледяную воду в ревущих морях и плавает в своем спасательном жилете посреди ночи, вопия к Богу, к Стелле Марис, забыл в кармашек для часов положить бритвенное лезвие (как это делал я, пока на море шла война), чтоб хотя бы крови из запястий выпустить и потерять сознание, прежде чем захлебнуться, прежде чем захлебнуться, как мой немецкий мальчик, один, позабытый своим отцом и так, и эдак, в рыданьях по материнскому милосердию, которого нет в этом твоем море грубого творенья?
Нет, вини тут бедных тупарей Весенний Бутон с дождевой росой на нем. Вини «клейкие листочки», которые, как говорил Клод, были первой мыслью, от которой он расплакался в исправдоме.
XIII
И вот, частично поправившись, я двинул домой и в общей суете Дулуоза решил стать писателем, написать громадный роман, объяснявший бы все всем, попытаться поддержать в отце жизнь и счастье, а Ма работала бы на обувной фабрике, год нынче 1946-й, и попробовать с этим всем «прорваться».
Но медленно увядал он у меня на глазах. Каждые две недели живот у него становился громадным пузырем воды, и несчастный врач-еврей вынужден был приходить к нам домой, морщиться от сострадания и втыкать длинную колющую трубку прямо ему в живот на кухне (подальше от матери и сына), чтобы вода выливалась оттуда в кухонное ведро. Отец мой никогда не орал от боли, только морщился, и стонал, и тихонько плакал, О добрый человек моей души. Потом, однажды утром после того, как мы поспорили о том, как варить кофе, и врач снова пришел его «дренировать» (О Природа, иди себя дренируй, злобная ты сука!), он просто умер в своем кресле прямо у меня на глазах, и я смотрел ему в лицо недовольно-покойное и думал: «Ты оставил меня, отец мой. Бросил меня одного разбираться со всем „остальным“, чем бы остальное это ни было». Раньше он говорил: «Заботься о своей матери, что б ни делал. Дай мне слово». Я пообещал, что буду, и забочусь.
И вот приходят гробовщики и сваливают его в корзину, и мы катафалим его на кладбище в Нью-Хэмпшире, в городке, где он родился, а птички-идиотки поют себе на веточке. В какой-то миг голубая сойка-мать вышвыривает слабака из гнезда, и он падает к подножью дерева и бьется там, умирая и голодая. Священник старается меня утешить. Я иду со своим дядей Винсентом Дулуозом после похорон по улочкам Нэшуа и понимаю, по его молчанию, почему он всегда считался «гадким» и «неразговорчивым» Дулуозом. Он был честен. Сказал: «Твой отец был хороший мальчик, только слишком честолюбивый, и гордый, и чокнутый. Ты, наверное, такой же».
