Джонатан Летем - Бастион одиночества
— Скажи «фанта».
— Нет. А-а. «Доктор Пеппер»!
— Не «Доктор Пеппер», а фанта.
— Пробка!
— Фанта.
— «Мистер Пибб»! Нет. Черт. Да пошел ты! Пусти.
— Скажи, тогда пущу.
— Ладно, ладно, ладно. Фанта.
— Теперь «Спрайт».
— Нет. Никогда. Иди к черту.
В Стайвесанте собирались получившие нужное количество баллов ученики из всех пяти районов Нью-Йорка. Выряженные в «Лакосте» вестсайдовцы, знакомые друг с другом с детсадовских времен, оцепенелые черные гении из Южного Бронкса, слонявшиеся по коридорам в раздумьях «очнусь ли я когда-нибудь от шока?». Прилежные ботаники-пуэрториканцы из Стайвесант-таун, жившие прямо напротив школы и, несмотря на это, чувствовавшие себя рабами местных хулиганов, с которыми учились прежде. Исполнительные отличники-китайцы из разных эмигрантских районов — Гринпойнт, Саннисайд, — сразу по несколько человек из одной семьи: старшая сестра на переменах должна была следить за братом, чтобы тот не примкнул к «подозрительным элементам», бегавшим в Стайвесант-парк покурить и поиграть во фрисби.[6] В общем, народ подбирался со всех уголков города, некоторым несчастным приходилось ездить аж из Стейтен-Айленда и заводить будильник на пять или шесть утра.
Габриель Стерн и Тимоти Вэндертус жили в Рузвельт-Айленде, а познакомились три года назад, когда переехали туда с родителями. Рузвельт-Айленд был загадкой — там не ездили машины и не бегали собаки, бродил лишь призрак из развалин туберкулезного санатория, что возвышался когда-то на южном берегу. Все жители Рузвельт-Айленда словно принадлежали одной религиозной секте. В школу и домой Тим и Габ всегда ездили вместе, на трамвае мимо моста Пятьдесят девятой улицы. Их непоколебимая, неразрывная дружба крепчала с каждым днем — парочка чудаков, приезжавших в Манхэттен со своего далекого островка, разговаривавших на собственном языке, живших спокойно и счастливо.
Стайвесант был царством евреев, зануд, хиппи, китайцев, черных, пуэрториканцев, а главное — царством отличников-ботаников. Огромной семьей умников, сумевших пройти вступительный тест. Эти ручные зверьки учителей грызли карандаши, носили очки и уже ни от кого не прятались, не пытались, как Артур Ломб, утаить от окружающих свою жажду познаний. Воспоминания об Артуре нагоняли тоску. Учась в Сент-Энн, он был самим собой, а потом, попав на Дин-стрит, за каких-то полгода позабыл обо всех своих устремлениях. Некая непостижимая сила заставляла тех, кто только и мечтал об успешной сдаче теста, вкусив прелесть вольной жизни, превращаться в совершенно других людей — почитателей Джима Морриса и «Лед Зеппелин», разрисовывающих куртки и болтающихся по паркам.
Тимоти Вэндертус и Габриель Стерн не примыкали к «подозрительным элементам». Единственный урок, который они позволяли себе пропустить, была физкультура. Но хотя во время прогулов или на большой перемене, а иногда и после занятий эту парочку видели в парке, их не интересовали летающие тарелки. Они упорно носили короткие стрижки и не слушали ни Хендрикса, ни Морриса, ни «Зеппелин» — музыку слишком резкую и серьезную, чтобы глотать ее, не разжевывая. Томные девочки с блестящими волосами, постоянно обитавшие в парке, не обращали на Тима и Габа никакого внимания.
— Готов спорить, она посмотрела в твою сторону в тот момент, когда ты выдал голосом петуха. Так всегда и разговаривай.
Тим и Габ обсуждали все что угодно, ничуть не стесняясь девчонок, как будто тех и не было вокруг, — отплачивая тем самым за безразличие с их стороны.
— А мне показалось, она посмотрела на твои штаны. Проверь, не расстегнулась ли ширинка. А может, там засохло молоко?
— Да нет, просто я теперь ношу в трусах цуккини, это мой новый метод. Довольно эффективный, рекомендую. Абсолютно бесплатно, денег не предлагай. Сначала, конечно, прохладно, но он быстро нагревается.
Тим и Габ порой курили, порой нет. В любом случае они не вписывались в общую картину, были словно туристами, забавой для волосатиков, которые, в свою очередь, забавляли Тима и Габа. Над теми, кто не похож на других, смеялись все, но Тим и Габ двигались быстрее остальных — их мысли и действия были резкими, лихорадочными. В первые месяцы учебы в Стайвесанте они неосознанно надеялись, что их что-то или кто-то дополнит, или же наоборот, что-то или кто-то ждал, что они станут дополнением для него. Свою зашифрованную неудовлетворенность им приходилось усмирять и держать в стойле, как резвого жеребца.
— Открой дверь, приятель. Открой дверь. Открой дверь. Открой дверь.
Ты ждал, что-то предчувствуя.
А еще тебя захватили, волнуя, фильмы: вечерние сеансы в «Плейхаусе» на Восьмой улице и в «Вейверли» на Шестой авеню. «Заводной апельсин», «Розовые фламинго», «Шоу ужасов Рокки Хоррора», «Голова-ластик». За шесть недель ты просмотрел все эти фильмы, кроме самого пугающего — «Головы-ластика», — к которому еще не подготовился внутренне. Тебе приходилось прятать свой страх под благовидными предлогами. На самом деле никаких благовидных предлогов у тебя в жизни никогда не было, ты даже не знал, откуда взялось в твоей голове это выражение.
Один парень приходил в школу с набеленным лицом Тима Карри и покрытыми черным лаком ногтями. Все насмехались над ним и втайне трепетали.
Каждый день по дороге от остановки метро до школы ты проходил мимо «Канзас-Сити Макс», волшебного места, — хотя ты не вполне понимал, в чем состоит это волшебство.
В воздухе пахло чем-то новым, наверное, чем-то связанным с группой «Дево» и их «монголоидами» и «распухшими зудящими мозгами» — словом, с ироническим черным ходом, выводившим в звериный мир, с уходом в сторону от жуткого пути «напрямую» Джима Моррисона.
Любой школьник ломал голову над тем, как ему выглядеть посексуальнее. Пусть даже не перед девчонками, а перед самим собой, когда подходишь к зеркалу.
Манхэттену, по счастью, все было безразлично.
А что же Мингус и Аэромен?
Возвращаясь на Дин-стрит после общения с Тимом и Габом с их «Сумасшедшим Эдди», чизбургерами, «Блимпи» и парком Вашингтон-сквер, Дилан втискивался в привычный мир, будто беглец, приходящий каждую ночь в свою старую тюремную камеру, чтобы поесть. Квартал, как ему казалось, умер. Он сам его убил, оставив школу № 293 и перейдя в Стайвесант. Ушло все, не только Мингус. И Генри, и Альберто, и Лонни, и Эрл, и Марилла, и Ла-Ла словно покинули сцену или превратились в каких-то других, совершенно незнакомых ему людей. Бывало, он проходил на улице мимо кого-нибудь из бывших своих знакомых и замечал выросшие усы или округлившуюся грудь. Все вокруг были черными, он — белым, друг другу они не говорили ни слова.
Следующего поколения детей Дин-стрит он не видел, за исключением кучки грязнуль, в основном пуэрториканцев, которые понятия не имели, что их предшественники собирались когда-то во дворе Генри или у заброшенного дома, не знали даже имени Генри. Они сидели, как жуки, вдоль обочины тротуара и ничем не занимались. Как-то раз Дилан заметил, что один из них пытается начертить примитивное поле для скалли — не на ровном месте, а на потрескавшемся, выщербленном куске асфальта. Безнадежно. На ум пришла мысль о человеке, страдающем лучевой болезнью, который пытается создать чертеж колеса. В другой раз, когда Дилан проходил мимо детей-жуков, ему крикнули вслед: «Белый» — настолько несмело и таким тоненьким голоском, что он чуть не помер со смеху. Заброшенный дом больше не был заброшенным. На стене висел плакат «ЗОЛУШКА № 3. СТРОИТЕЛЬНЫЙ ОБЪЕКТ БРУКЛИН ЮНИОН ГАЗ», и у здания появились глаза — скучные, безразличные окна в алюминиевых рамах. Островок чудес был уничтожен. Алкоголики еще несколько месяцев устраивались на крыльце этого дома, чтобы выпить, но со временем нашли себе местечко поспокойнее.
С Мингусом Дилан все же иногда виделся. Раз в несколько недель тот выходил на свое боковое крыльцо и сидел в полном одиночестве со стаканчиком пива в руке, напоминая тех самых переселившихся куда-то алкоголиков. После переезда Барретта Руда-старшего в гостиницу на Атлантик-авеню Мингус опять стал единственным владельцем заднего двора. С Диланом он здоровался, как и прежде — словно они виделись вчера или позавчера.
— Помнишь, я говорил тебе про ту запись? Я достал ее.
— Правда?
— Разумеется, Диллинджер, говорю же: достал. Пойдем послушаешь.
Встречались они всегда случайно, как дротики, наугад брошенные в настенный календарь — рулетку дней. Они шли в комнату Мингуса и курили травку. Тим и Габ, да и весь новый мир Дилана в эти мгновения куда-то исчезали, а Манхэттен вновь превращался в неизведанную планету, в туманное будущее.
И прихожая, и ванная на первом этаже дома Мингуса теперь пестрели тэгами, напоминая переход метро. В комнате Старшего — заброшенном святилище, где воняло запыленными свечами, — никто не обитал.
