Фотограф - Гектор Шульц
– Почему?
– Нельзя. Ты не сможешь изменить мою душу, как ни старайся. Мы работаем на Него, если ты забыл, и мы принадлежим Ему.
– Ты уже пробовала, да?
– Да, – кивнула Вив и, откинув голову, ткнула в широкий шрам на шее. – И меня наказали. Нельзя фотографировать других. Повезло, что Он был в хорошем настроении. Другим не так повезло, как мне.
– Ты про тех троих?
– Ага, – она поежилась от воспоминаний, а потом прильнула ко мне, дрожа всем телом. – Не пытайся. Никто не знает, будет ли Он в настроении.
– Слоны сдохли, Вив. Ты обо мне заботишься? – рассмеялся я, но Вив шутку не поддержала.
– Конечно, дурья твоя башка. Для тебя это ебаные шуточки?! Все реально и серьезно. Я отделалась шрамом, а одному из той троицы Он оторвал руки, ноги, потом голову. Я не хочу, чтобы с тобой это сделали.
– Прости.
– Все нормально. Плесни виски, будь добр, – она кивнула, когда я долил виски ей в бокал, и грустно вздохнула. – Я расскажу тебе о себе, но, если перебьешь, я разобью тебе башку пепельницей, а Ему скажу, что таким тебя и нашла. Ясно?
– Более чем, – я закурил сигарету и дал Вив зажигалку, когда она потянулась за пачкой своих мятных «зубочисток».
– В тот вечер я дико нажралась, – начала она, усевшись на диване и обхватив колени руками. Сигарета в её руках дрожала. Я обнял Вив и понял, что она вся дрожит. Но не от холода. От гребаного страха. – Болел живот от того, что я сделала три часа назад. Перед глазами плыли красные пятна, а сердце скакало, словно вместо крови наркота была. Я хотела нажраться и, придя в свой дом, высадила четыре кувшина вина из погреба. Мне было так херово, что хотелось выть. Все потому, что живот болел. А живот болел потому, что я вырвала из него маленькую жизнь, которую не хотела пускать в этот ебаный мир. Эту жизнь вырвали грязные толстые пальцы бабки-травницы. Она влила мне в рот какой-то мерзостный настой и сказала, чтобы я шла домой. И я пошла домой. По ногам текла кровь, живот крутило от боли, а в глазах плясали ебаные красные пятна, – Вив на секунду замолчала, затянулась дымом и, шумно выпустив его, продолжила, собравшись с мыслями: – Сейчас эта процедура не такая болезненная, но тогда… тогда это было больно. Я никогда столько не пила, как в тот вечер. Я лежала на своей кровати в полной темноте, плакала и блевала. Стремное сочетание, знаешь ли. Блевотина, когда её разбавляют слезы, на вкус становится еще омерзительнее. Наверное, стоит рассказать, что было до этого. А до этого было обычное изнасилование. Помнишь, я говорила, что любила лишь дважды в своей жизни? – я кивнул, помня об обещании молчать. – Моей первой любовью был Раян. Мы готовились к свадьбе и возвращались домой после поездки к его родным. Огромная телега с припасами и счастливые мы… Но счастье продлилось недолго. Недалеко от деревни на нас напали. Сынишка старосты и группка его прихлебателей-долбоебов. Они были пьяными и злобными. Раяну повезло. Ему разбили голову топором почти сразу, а меня затащили в брошенный дом и пять суток… плесни-ка еще виски, будь добр. Вернувшись, я пыталась добиться правды, но получала только плевки в лицо. Эти ублюдки сочинили невероятную историю, в которой мой Раян кинулся на них с топором, а они были вынуждены защищаться. И это при том, что Раяна все знали, как тихого и доброго человека. Но затем выступил староста, и над моими последующими словами просто посмеялись. Да… выглядела я тогда не так уж и хорошо. Ублюдки меня избили, выбили пару зубов, сломали нос. Сурова жизнь в Ирландии в начале двадцатого века, что сказать, – она улыбнулась, когда я замер, не веря тому, что услышал. – Потерпи, дружок. Скоро задашь вопросы. А пока слушай. Просто слушай. Слушай, как я превратилась в изгоя… Со мной больше никто не разговаривал, а если и заговаривал, то обращался, как к последней бляди. А мне всего-то нужно было сочувствие. Но я получила вместо этого беременность, залетев от кого-то из этих уебков. Я ненавидела то, что они в меня посадили. Я не хотела давать ЭТОМУ жизнь и пошла к бабке-травнице. Той плевать было кому вытаскивать из живота ребенка: распоследней бляди или старостиной дочке. Я честно пыталась жить, как прежде. Честно пыталась отомстить этим ублюдкам, но мне никто не верил. А боль становилась все сильнее. Когда я возвращалась домой, сердце сводило от тоски и боли, потому что Раян незримо все еще был там. В запахах, в вещах, которые никогда больше не наденет. И я поняла, что больше не могу. Но я была слабой женщиной. Я не смогла залезть в петлю или броситься с обрыва. Поэтому не придумала ничего другого, кроме как напиться, перед этим вырвав из своего живота маленькую жизнь, которую в меня засунули в обмен на жизнь Раяна. Я высадила четыре кувшина с вином. Залпом. Без наслаждения, закинув в рот какую-то траву, которую мне дала бабка-травница. И отрубилась. А когда пришла в себя, в луже собственной блевотины, то увидела, что на нашей с Раяном кровати сидит Он. Сидит и улыбается. От улыбки этой морозом свело сердце и душу, но тебе и самому известно. Однако боль на миг утихла, как я и просила. А потом Он дал мне надежду на месть. Мы ушли из деревни вместе, но я всегда знала, что вернусь туда. И я вернулась через двадцать лет. Ничуть не изменившись внешне, в дорогой одежде, которой у меня никогда не было. И с диковинкой – фотоаппаратом, от которого веяло ебаным льдом. Я сделала четыре портрета. Да, да… тех ублюдков, забравших у меня и Раяна нормальную жизнь. А потом испортила их так, что без омерзения на эти портреты взглянуть было нельзя. И Он не соврал, когда сказал, что жизнь измененных меняется очень быстро. Одного разнесло на части во время войны. Второй упал со стога сена на вилы и подыхал очень долго. Третий упал с коня и размозжил голову под его копытами. А сынку старосты достался особый конец. Он тоже попал на войну, прошел её целиком, и в один из последних дней его размазал по земле танк. С их смертью и я умерла, как человек. Вивиана Мур умерла, а Вив Коннолли родилась. Да, Адриан. Мне больше ста лет, и я многое похоронила в своей памяти. Однако те четыре
