Уильям Берроуз - Города красной ночи
– Джон, нам надо избавиться от него. От этого мальчика пахнет, как от хорька, – говорила тетя.
– Марта, ну, может, у него проблемы с желёзками, – дядя покраснел, понимая, что слово желёзки – не очень приличное. Наверное, лучше было бы сказать метаболизм…
– Да ничего подобного. У него что-то в комнате. Что он носит с собой постоянно. Какое-то животное.
– Ну, Марта…
– Говорю тебе, Джон, будет от него несчастье… Ты заметил, как он смотрел на мистера Нортона? Словно ужасный маленький гном…
Мистер Нортон был начальником Джона. И действительно было заметно, что под молчаливым оценивающим взглядом Тоби он себя чувствует неуютно.
Теперь, вспоминая о прошлом, Тоби почти воочию видит, как искрятся игрушки на елке. Отец показывает ему Бетельгейзе, далеко-далеко в ночном небе. Раздевалка полна тишиной от отсутствующих мужских голосов, как опустевший спортзал или казарма.
Мальчики соорудили фанерную перегородку и расставили свои койки в этой импровизированной спальне. В общей комнате, где стоит плита, есть еще длинный стол с выцарапанными на столешнице инициалами, складные стулья и несколько старых журналов. В углу торчит высохшая новогодняя елка, которую Тоби вытащил из мусорного контейнера. Это часть декорации. Он кого-то ждет.
Он пробует мясо. Бульон получается пустой, мясо жилистое и жесткое. Он добавляет пару бульонных кубиков. Пусть еще покипит минут пятнадцать-двадцать. А он пока примет душ. Стоя голышом в ожидании теплой воды, он изучает рисунки на стенах кабинки, водя руками по фаллическим фрескам с отстраненным, безличным интересом антиквара. Он – растение, и он – чужак в этом мире. Он никогда не видел других мальчиков, аромата распаренной розовой плоти, шлепков полотенцами и сиреневых синяков. Он прислоняется к стене туалета, и у него перед глазами медленно набухают серебристые пятна.
Канун Рождества, 1923 год: Перед вами старое здание МХС. Кто-то, кто был вместе с ним: – Привет/…
– Привет. Это я, Тоби.
Отец показывает ему на немногих оставшихся ребят… безмолвие душевой. Все остальные разъехались. Свободное время в этой импровизированной комнате. Здание надо освободить складные машины времени где стоит часом еще не остывшая плита. Тоби вытащил из резиденции обломки декораций прошлых рождественских праздников. Его часть шесть лет в эпидемии. Туалетная кабинка, его старое лицо, родители далеко-далеко. Аромат распаренной розовой плоти сонного зверя рождественских гусей в небе. Тихую ночь для тех, кто умерли, ожидая рисунки на стенах в 1918 году. Если ты пожелаешь чего-то прочного, как брюки или рубашка, тогда иди дальнозоркость… ты читал «Обезьянью лапу»? Годы над фаллическими фресками шлепков полотенцами и сиреневых синяков…
Тоби одевается и идет обратно в «гостиную», как они ее называют. За столом сидит человек. Он худой, седой и голубоглазый. На нем штаны и рубашка в красно-белую полоску, как мятные конфеты. На стуле рядом с ним сложено длинное лоскутное пальто, от лацканов пальто струится туман.
– Ну-с, Тоби, чего ты хочешь на Рождество?
– Не знаю, сэр, я так думаю, люди часто просят на Рождество всякую ерунду, поэтому прежде, чем я решу, я сначала хочу попросить у вас совета.
– Да, Тоби, люди действительно просят всякую ерунду. Они хотят жить вечно, не осознавая или забывая, что вечность – это время, а время имеет свой предел. Они хотят власти и денег, не желая принимать условий, на которых даются власть и богатство. Вообще-то, мне не положено давать советы, но иной раз я думаю вслух. Если просишь чего-то серьезного, вроде денег, власти или долгой жизни, ты идешь на сделку со многими неизвестными… Но если ты пожелаешь получить какую-нибудь способность…
– Я хочу научиться путешествовать во времени.
– Что ж, могло быть и хуже. При помощи этого можно даже ненароком разбогатеть. Но в этом деле имеются и опасные стороны…
– Путешествовать обязательно, а жить – нет. [46]
У Тоби такое чувство, что его затягивает в черную воронку вихрящегося тоннеля, у него кружится голова. Далеко-далеко, словно через телескоп, он видит человека, сидящего за столом, тонкого хрупкого мальчика лет двадцати с соломенными волосами и карими глазами.
Всплеск какой-то жидкости – и он внутри этого мальчика, смотрит его глазами. Он сидит где-то в ресторане, ощущая во рту вкус тонкой, как бумага, отбивной, холодного спагетти и кислого красного вина. Официанты выглядят усталыми и раздраженными. Теперь он замечает, что за соседним столиком сидят люди, которые так откровенно его рассматривают, как будто они здесь одни, в ресторане. Женщина лет примерно двадцати шести, одетая не хорошо и не плохо, и двое людей постарше, мужчина и женщина, очевидно, ее родители. Тоби приходит в голову, что у нее, наверное, самое неприятное из всех неприятно навязчивых лиц, которые он видел в жизни. Масляная улыбочка, или, скорее, всезнающая и в то же время заискивающая ухмылочка, обволакивающая все его существо с удушающей фамильярностью, подобно хищный моллюск, обволакивающий добычу.
Тоби почувствовал дурноту. Внезапно он заговорил, не раскрывая губ:
– В любом приличном гойском клубе вас с таким выражением на ваших жидовских мордах не пустят даже на порог… Нам нравятся правильные евреи, которые придумывают атомные бомбы и смешные еврейские шуточки…
Мертвая тишина, выпученные глаза, ошалелые взгляды по сторонам в поисках источника оскорбления.
– Ach Gott! – еврей-официант хлопнулся в обморок.
Тоби переключил внимание на столик, за которым сидели черные:
– Да, и правильные черные тоже, которые сладко поют, и знают свое место, и не позволяют себе обжираться в одних ресторанах с белыми, отъедая свои черномазые рожи и набираясь сил, чтобы потом насиловать собственных бабушек.
За следующим столиком – латиноамериканские дипломаты.
– Эй, вы, жирножопые мексиканские педрилы! Катитесь назад, в свои сифоидные притоны, где вам самое место!
– Правильно, так их! – говорит кто-то с акцентом выходца из южных штатов.
– Ебите своих аксолотлей и не лезьте к приличным людям… Хуже вас может быть только Пэдди-террорист с бомбой в портфеле.
Портфель у столика ирландцев вдруг начинает тикать. Тоби кладет деньги на стол, поверх счета. Он поднимает бокал с вином и салютует в сторону еврейского стола:
– Вы, евреи, такие теплые и человечные. Я посвящаю вам самый прекрасный из всех тостов: Лехаим! За жизнь!…
Он встает и идет к выходу.
– У вас, у черных, есть душа.
Проходя мимо латиноамериканцев, он виляет бедрами.
– Que rica mamba [47]… Когда смеются глаза ирландца…
Стоя на пороге, Тоби захлестывает шарф вокруг шеи и произносит, не шевеля губами, так что звук отражается эхом изо всех углов…
– Ебать королеву!
Он открыл дверь, и тяжелая, вязкая тьма нахлынула на него вместе с запахом паленой серы. Он кинулся к перекрестку сквозь черное облако, его красный шарф оставлял в воздухе след, словно горящий бикфордов шнур. Крики за спиной. Звон бьющегося стекла.
А вот и Эгертон-Гарденс, 44. Он открыл дверь своим ключом, проскользнул внутрь, закрыл дверь за собой и привалился к ней спиной. Взрыв снаружи, сирены, слова у него в голове:
– Воздушный налет… Бомбежка.
Он поднялся по лестнице к себе в комнату. Открыл дверь и сразу – по звуку дыхания и запаху сна, – понял, что в комнате кто-то есть. Он дотронулся до плеча спящего.
– Здравствуйте, я Джон Эверсон. Надеюсь, вы не возражаете, что нас теперь двое?
– Да нет, все нормально.
Тоби разделся до нижнего белья и скользнул в постель рядом с постояльцем.
Они лежали, прислушиваясь к взрывам. Бомбы будто совершали неспешную прогулку туда-сюда по Бромптон-роуд. В комнате пахло. Но не только юной и теплой плотью. Это был едкий и пряный, чуть мускусный запах озона, запах путешествия во времени.
Тоби проснулся в темном коттедже. Мать еще не вернулась. Он был один, и ему было страшно. Коттедж в Гибралтаре – он узнал его даже в темноте.
Он вышел из своей комнаты, прошел через гостиную и заглянул в спальню матери. Кровать пуста. Он знал, что так и будет. Свет не включится. Он ложится на ее кровать, но страх не отступает.
Он возвращается в свою комнату и пробует включить свет. Ни одна лампа не зажигается. Теперь и в его комнате тоже нет света.
Он открыл дверь и вышел наружу. На улице уже занимался рассвет, но густая тяжелая темнота колыхалась в доме, как черный туман. Он решил, что больше он там ночевать не будет.
Но кто не будет там ночевать? Сейчас он был не одним человеком, а сразу двумя людьми – мальчиком, жившим в коттедже, и кем-то еще.
Он видит корабль. Дурбан-Гибралтар. Тонкий юноша с соломенными волосами и карими глазами в синем форменном кителе и морской бескозырке – первый помощник. На бригантине – два офицера и восемь человек команды.
Мать мальчика вернулась из паба, где она работает барменшей. Она лежит на кровати, полностью одетая, разметав руки и ноги в пьяном сне. Он рассматривает комнатные растения, гобелен на стене с изображением минарета, слоника из слоновой кости, стеклянную мышь на полке. В другой комнате – плитка, желтая квадратная жестянка из-под чая с китайскими мандаринами, кран протекает, вода капает в ржавую раковину. В комнате двое: худой мужчина лет тридцати со срезанным подбородком и серым лицом и рыжеволосый священник с налитыми кровью глазами.
