Пьер Гийота - Могила для 500000 солдат
Дети, искалеченные в резне, лежат в больницах; тех, у кого были отрезаны гениталии, посредники продают дьяконам, кардинал берет у губернатора деньги для выкупа и содержания детей. Вскоре посредники начали нанимать бандитов; днем и ночью те рыщут по улицам и дорогам, похищают детей, калечат их прямо на песке или в грязи. К концу войны, когда резня почти прекратилась, большинство кастратов к кардиналу поступало из рук бандитов. И это всех устраивало.
Вот так и за Кментом однажды ночью в долине Игидер, когда повстанцы и солдаты резали друг друга в лунном свете на берегу реки, погнались двое мужчин; он бежит по песку, его лохмотья цепляются за тростник. Внизу скребут друг о друга скрещенные клинки, его сердце бешено бьется, он ощущает спиной дыхание преследователей. С высоты, где в дымке прячется луна, на место сражения бесшумно слетают орлы. Кмент ныряет в заброшенный сарай, катится по сену, задевая голой ногой лежащую в пыли косу; Кмент хватает ее, мужчины прыгают на него, Кмент проводит косой над головой, двое вцепились в его бедра, поднятая с дощатого пола пыль сияет во мраке; коса скользит по спинам мужчин, раздирая их рубахи; один из мужчин хватает Кмента за член, прикрытый лохмотьями, тянет, Кмент кричит, нацелив косу, вонзает ее в горло мужчины, тот качается, его грузное тело, омытое холодным потом, разворачивается и рушится в сено. Другой мужчина двумя руками вцепился в ногу Кмента, Кмент скользит и падает, мужчина бьет его в лицо и в живот, хватает косу. Кмент приседает, прижав руки к животу, быстро ныряет под ноги мужчины, опрокидывает его. В долине солдаты и повстанцы бегут вдоль реки, над ними пролетает истребитель; солдаты отделяются от повстанцев, самолет пикирует, расстреливает повстанцев из пулемета; в кабине пилот и стрелок дрожат, кричат, смеются, запах пороха опьяняет их; слюни и сопли блестят над губой стрелка, на правой щеке белеет островок мыльной пены; из нагрудного кармана его гимнастерки наполовину вылезло зеркальце, оно давит на его сосок, он сгибает спину, поводит плечами, но зеркальце словно приклеилось кровью к соску сквозь ткань.
Кмент бьет мужчину косой в лицо, кровь, стекая, словно сетью обволакивает лицо. Кмент бросает косу, выбегает из сарая, бежит по дороге, прижав руки к животу. В кабине самолета звенят, свистят от пара горячие гильзы. На черных верхушках деревьев кричат напуганные выстрелами птицы; самолет пикирует, стреляет, снова поднимается в ночное небо, касаясь ветвей, взмывает к скале; расстрелянные солдаты и повстанцы падают на гальку вдоль реки. Кмент ползет по песку, самолет — огромный дрожащий камень — проносится над ним, Кмент, точно краб, зарывается в песок; самолет — камень, тающий в ночи — улетел, Кмент, крутя шеей, загребает песок щеками. Солдаты и повстанцы, скорчившись, лежат на гальке; они дрожат, с их обескровленных губ срываются стоны; в порогах плещутся рыбы, насекомые, облепившие тростник, ослабляют хватку и падают в теплую тьму с брюшками, покрытыми личинками, освобожденный тростник качается, распрямляясь; в ржавой заболоченной воде перекатываются пули, плавают мертвые жабы, в нее стекает розовая смертная слюна солдат. Самолет возвращается, пикирует, стреляет снова, пули с треском скачут по гальке, скашивают тростник. Руки стрелка почернели, он блюет на приклад пулемета, прижимается лбом и висками к дымящемуся металлу, дрожа, застегивает липкими пальцами ворот гимнастерки. Пилот поворачивается, его слюдяные очки, оправленные в кожу и медь, покрыты сухой коркой из раздавленных насекомых, из которой торчат, подрагивая, лапки, усы, крылья:
— Стреляй, стреляй! Целься лучше, черт тебя дери!
— Господин лейтенант, господин лейтенант, я болен, я подыхаю, моя невеста, я подыхаю, я всех их убил, они подстерегают меня со своими ножами, город закрыт, нож вонзается в мою спину, я бегу изо всех сил, но остаюсь на месте, стены города вздымаются, на них грустные рыла насекомых, свирепые морды зверей, из земли вырастает коготь, он впивается в мою ногу, господин лейтенант, вы уже имели мою невесту, теперь моя очередь, мой хуй встает, моя жажда, мои деревья, мои ноги сгорают, как свечи, мне больно, ох, как мне больно, господин лейтенант, слезьте с кровати, раздавите их.
Солдат хватает пилота за плечи, сжимает его шею, пилот выпускает штурвал, солдат блюет, плюется, душит пилота грязными руками. Самолет уклоняется вправо, к скале, солдат, навалившись на пулемет, стреляет в скалу, потом вдруг встает, раскинув руки к крыльям, самолет приближается к изрешеченной пулями скале. Безумный солдат, вытянув руки, стоит в кабине, его лицо и грудь испачканы слюной и рвотой. Раненый солдат, лежащий на гальке, открыв глаза, видит, как самолет входит в скалу, словно рыба в нору.
Кмент переворачивается на спину и засыпает. Маленькие кастраты, разбуженные шумом схватки, ворочаются на постелях. Черный юноша, лежа с открытыми глазами в алькове, вслушивается в свист пуль; завесы алькова дрожат, зарево пожара отражается в бронзовых кольцах. Птицы и летучие мыши задевают крыльями виноградную лозу, обвивающую открытое окно, стряхивают с листьев сине — белую пыль; из угла алькова выпорхнул снегирь; свалившись за картину, он бьет крыльями по холсту. Черный юноша смотрит в небо, ночь полнится вихрями, гривами, зубами, клыками.
После пленения Иллитана Энаменас затих. Объявлено перемирие, толпа осаждает ворота заводов, мастерских, ферм, двадцать дней люди заняты работой, нравы смягчились. Изгнанные, отверженные повстанцы собрались в пещере, где сто лет назад их предки провозгласили начало борьбы с завоевателями и умерли десять лет спустя, покрытые копотью костров, отринутые народом, разделенные. Тоннель, пробитый в скале, ведет в большую пещеру над морем; раненые с забинтованными головами и животами лежат на походных кроватях, украденных у оккупантов, за ними ухаживают молодые женщины в гимнастерках, другие обслуживают их, склоняясь над ними по вечерам и давая им трогать свои груди; выздоравливающие могут обнимать их на циновках, лежащих в глубине пещеры у тянущейся сквозь скалу канавки, в которую солдаты бросают обглоданные рыбьи кости и кору эвкалиптов. За время перемирия вожди восставших, предупрежденные о вялости переговоров, ведущихся в метрополии, разработали план захвата городов. Иногда они жестоко спорят, потом подходят к отверстиям, смотрят на расстелившуюся внизу громадную тушу моря, тающую в солнечных бликах, наблюдают в бинокль за чайками, скользящими вдоль утеса, нежно спускающими на песчаный берег, задевая крыльями пучки ковыля. Потом вожди возвращаются к расстеленным картам, опираются на них руками; их трое, вокруг запястий — следы от веревок, на горле самого молодого — длинный шрам, блестящий, когда он поворачивает голову:
— Нам нужно чаще показываться на людях хорошо одетыми и вооруженными, ограничить нашу деятельность текущими экзекуциями: проститутки, предатели, богачи и их дети, но главное — управлять, строить, обучать в труднодоступных районах острова, представляя себя посланниками, предвестниками революционного правительства на его пути к столице. Наши друзья в метрополии добьются освобождения Иллитана.
— Солдат, сдавший нам укрепление Тирмитин, вчера вечером, на привале роты, покончил с собой; две пули в рот; он был хорошим стрелком и радистом.
— Я помню, как он плакал, когда один из наших солдат подстрелил журавля.
— Солдаты его не любили, наши братья — тоже.
— Мы сражаемся не за таких людей.
— Предатели нам полезны.
— Мы переправим их за море. Их дальнейшая судьба нас не волнует.
Он говорит; бритое лицо, открытая шея, руки скрещены внизу живота; внезапно его голос срывается, как лист, насыщенный водой и жаром, его нога дрожит на скале:
— Ты, Бежа…
— Что с тобой?
— Выйдем.
В глубине пещеры стонет солдат, он срывает бинты, ворочается на постели, корчится, кровать опрокидывается, солдат скатывается на камни, взвизгивает, точно крыса; к нему подбегает молодая женщина; склонившись над ним, она поднимает его за плечи, но солдат с закрытыми глазами прижимает ее к себе, подминает под себя, обнимает, открывшиеся на его теле раны прилипают к ее гимнастерке, его бледные, почти остывшие губы впиваются в рот женщины, потом, похолодев, отрываются, хватка его рук и коленей ослабевает, голова скатывается по камню, струйка розовой слюны течет по губам. Женщина встает, опираясь на запястья, ее окровавленная смятая гимнастерка с треском отрывается от ран мертвеца.
Бежа стоит один на гранитной плите у входа в пещеру; повернув голову, он видит мертвого солдата и склонившуюся над ним женщину, он закрывает глаза, бросает дымящуюся между пальцами сигарету, вытирает губы ладонью:
— Умер Коба? Последний, может быть. Через сорок лет мы будем в Энаменасе.
Он кладет руку на плечо часового, оглядывает скалы, влажную равнину, медленно плывущие сквозь растрепанные кроны деревьев клочки тумана, летящих с моря птиц.
