Иван Аксенов - Готы
Некоторое время смотрели друг на друга молча: вокруг них передвигались и перекрикивались сквозь шум музыки готы, толкали и задевали на ходу плечами и локтями.
— Скажи, ведь это ты разбил, ты? — спрашивала вдруг не прекращая улыбаться.
— Я, — соглашался Благодатский.
— Вот ведь сука, я так и знала, — но в голосе её не слышалось почему-то ни злобы, ни обиды. — Я тебя видела — в окно, как ты там по двору по нашему ходил — будто высматривал что-то…
— Ничего я не высматривал, — бурчал в ответ. — Гулял просто… А ты — почему трубку не брала, когда я звонил?
— Потому что — хотела, чтоб ты сам пришел! Мне интересно было: придешь ты, или нет. Значит, пришел, но не до конца, ладно… И окно мое расхуячил… Две ночи потом мерзли: не смогли сразу стекло вставить. Такой кошмар был…
— Извини, не знаю — что на меня нашло… — извинялся и не выпускал ее ладони. Забирала ладонь сама и говорила:
— Зато я — знаю! Заходи, если хочешь…
Быстро вдруг приближалась и целовала его — в щеку. Уходила.
Счастливый и мало понимавший значение произошедшего Благодатский возвращался к Белке. Думал: «И на хуя она мне — теперь, может — бросить её: позвать Неумержицкого и просто нажраться с ним вдвоем, а потом — рвануть к его девке. А там — еще бухнуть!.. Нет, Белку тоже кидать не стоит — интересно все-таки: как там и что. Почему она тогда — так себя вела? И как будет с такими пропорциями выглядеть без одежды, и как будет — сосать…» Не мог объяснить себе — почему уверен в том, что — будет сосать. Подходил к Белке, вставал рядом — скрестив на груди руки. Взглядывала на него, громко говорила:
— Они уже — заканчивают, сейчас другая группа будет… Барабанщик их, который в темных очках и фуражке, только что стихи читал какие-то: «Часу ночному не верьте», или что-то типа того там было. Кривлялся, как глупенький, — на секунду умолкала и прибавляла: — У тебя от помады след на щеке — жирный…
«Вот бля…» — ругался про себя Благодатский и касался кожи щеки — пальцами. Чувствовал. Объяснял:
— Да знакомую сейчас встретил там, а она — не может, чтобы в щеку не чмокнуть… А губы видать — сильно накрасила…
— Да, да, — кивала Белка. — Да, да… Помогу тебе сейчас, сотру…
Доставала из висевшей под мышкой короткой сумочки носовой платок, разворачивала и — краем принималась аккуратно протирать щеку Благодатского.
— Спасибо, — благодарил по окончании. — А куда девался Неумержицкий?
— Его какие-то пацаны пить позвали — он и ушел с ними…
— Понятно. Можно теперь надолго забыть о нем… Ладно, если не появится — под конец найдем и заберем с собой.
Тем временем — на сцене менялись группы: выходили два пацана: тащили под мышками — синтезаторы, и — красивая высокая девка с заплетенными косичками — длинными светлыми волосами.
— Чё-то не сильно они на готов похожи, — говорил Благодатский, рассматривая серые с острыми узорами свитера клавишников и легкую прозрачную одежду вокалистки — сквозь светлую сетку длинной рубашки видел высокую грудь, схваченную бюстгальтером. — Это, значит, и есть — хохлы!
Начинали петь: несложные песни под несложные созвучия синтезаторных звуков и подключенной где-то драм-машины, заменявшей живого ударника. Ритмично дрожали мембраны колонок, проливая со сцены на готов — музыку, под которую они качались и колыхались: обнимая друг друга и поодиночке.
— Фи, какая она — противная! — вздрагивала вдруг Белка. — Противная, противная! Дура!
— Кто — противная? — не понимал Благодатский.
— Эта! — указывала на пританцовывавшую возле микрофона вокалистку.
— А мне — нравится, и поет здорово, — не соглашался.
— Противная! — настаивала Белка.
«Э, да ты — завидуешь просто!» — догадывался Благодатский. — «Нормальное женское чувство — по отношению к другой, более полноценной самке… Она-то — высокая, и лицо у нее правильное, и волосы — лучше и длиннее… Сложена неплохо, да и поет — будь здоров. А ты — чего? Обычная девка, каких достаточно… Тут у тебя корявенько, там неровненько, ничего ты особо не умеешь — только деньги родительские тратить, да может ещё — хуй сосать: много ума и сил для этого не требуется. Вот ты и завидуешь этой — талантливой и красивой! Я это понимаю, тоже ведь вижу рядом пацанов — повыше и пошире плечами, но — не злюсь, не говорю, что они — дебилы и уроды: наоборот, восхищаюсь прекрасной формой, зная про себя — что имею талант, результаты которого смогу со временем предъявить». Так анализировал и заключал про себя Благодатский и на предложение Белки — сходить к бару: выпить, отвечал отказом: желал слушать.
— Я тогда — одна, — сообщала она, и делался видимым Благодатскому знакомый злой огонек в её глазах. Уходила и возвращалась к концу выступления — заметно опьяневшая и возбужденная. Рассказывала: с кем успела познакомиться. Сообщала:
— Видела твоего друга — с какими-то алкоголиками! Они там — пьют, ржут и танцуют в другой комнате возле бара, там тоже музыка играет…
Благодатский тем временем, пока отсутствовала, — успевал встретить Джелли и ее подружек: не сумели найти повязок со свастиками: нашили на рукава — куски материи с фосфоресцирующими молниями, похожими на значки, символизирующие повышенное напряжение, какие висят обыкновенно на дверцах трансформаторов: невысокие, разгоряченные, танцевали довольные собою готочки, и в полумраке затемненного предсценного пространства — тихими огнями светили с их рукавов зеленоватые молнии. Перекидывался с Джелли парой фраз, замечал неподалеку — удивительно бледную Эльзу: стояла, свесив безжизненно руки вдоль тела и смотрела не меняя направления взгляда — куда-то в угол сцены. Вспоминал, как знакомился и совокуплялся с ней среди ночных могил осеннего кладбища немного недель назад: надеялся, что — не узнает. На всякий случай ретировался в то место, куда как раз к этому времени возвращалась Белка.
Дожидались последнего выступления — немецкой группы: покуривая и переговариваясь. Держались поближе друг к другу: вокруг скапливалось все больше и больше слушателей и зрителей: толкались, шумели, пахли потом и распивали спиртные напитки.
— Эти-то тебя устраивают? Не евреи ведь, не хохлы, а — немцы! — спрашивала Белка.
— Знаю я этих немцев, — отвечал Благодатский. — Среди немецких готов — бля буду: каждый третий — жид! На фотографии с рожами посмотреть достаточно: пархатый на пархатом, блядь… Мне вообще кажется, что после фашистских приколов эффект получился — противоположный желаемому: в Германии теперь рай для евреев. Они типа — обиженные и несчастные, поэтому процветающая европейская демократия их кормит, поит и развлекает. А жиды и рады — с жиру бесятся и продолжают лезть тараканами во все дыры — как и раньше… Все банки, вся экономика, вся культура — под ними! Поубивал бы на хуй…
— Тебе-то что до Германии? — недоумевала.
— Муттер дойчланд убер аллез… — невесело шутил Благодатский. — Да какая хуй разница — Германия, не Германия: везде одно и то же. Что ты думаешь, у нас лучше, что ли? А, ну его в баню: мы сюда развлекаться пришли, а не о дряни всякой говорить. Во, смотри, видишь ихнюю вокалистку? Ну как есть — здоровенная еврейская баба!
Указывал пальцем — на подходившую к микрофону: большую, полную, похожую — на доярку. С округлым, словно при беременности, животом, в длинном черном платье и с волосами, выкрашенными в грязно-вишневый — вставала она близко к краю сцены и улыбалась вниз готам, как и все предыдущие исполнители.
Клавишник и гитарист имели волосы такого же цвета: в отличие от её напарника — мясистого широколицего пацана с коротким ежиком черных волос, затянутого в костюм: на белой рубашке из-под высокого пиджака виднелся узел галстука.
— Халлоу, Москоу! — приветствовал он не смотря на немецкий — английским, и рассказывал про то, как они добирались.
— Чего он говорит? — не понимала Белка. — Не знаю английского, немецкий учу…
— А я — французский, — кобянился Благодатский. — Но если в общих чертах — они рады, что добрались сюда, проехав очень много ебаных километров. А еще — он Россию по старой привычке сначала Советским Союзом назвал. До сих пор, блядь, запомнить не могут…
Начиналось выступление: гитарист и клавишник трясли волосами и извлекали из своих инструментов громкие звуки, присоединяемые к игравшей фоном подложке с ударными и басами. Вокалист с вокалисткой принимались по очереди петь. Готы всячески демонстрировали свою радость и удовольствие от этого события: прыгали, орали и лезли на сцену. Откормленный, лоснящийся из-за массы и жаркого, заставлявшего тело очень сильно потеть костюма, вокалист — подходил к краю сцены и хлопал ладонью по ладоням тянувших к нему руки. Благодатский тем временем проходил с Белкой ближе к сцене — чтобы видеть происходившее, скрываемое головами более высоких. Слегка приобнимал ее — чтобы не задавили и не оттеснили в сторону. Поворачивала к нему лицо, смотрела и ничего не говорила: чувствовал только, как — подается и прижимается, укладывая ладони на руки Благодатского. Так стояли и слушали.
