Огюстен Берроуз - Бегом с ножницами
Натали вслух прочитала строчку, на которую попал палец доктора:
— И в те времена не было мира.
Доктор захохотал, от чего очки сползи на кончик носа.
— Ну, видите? Вот ваш ответ. Потрясающе!
— Я не понимаю, — пожаловалась Натали. — Что это значит? — Она уселась на диване поближе к папочке.
— Ну, — начал он своим хрипловатым баритоном, — думаю, Господь хочет сказать, что для всех нас, включая Хоуп, настали времена тяжелого стресса. А возможно, для Хоуп особенно. Вся эта история с котом, — он помахал рукой, словно рассеивая дым, — просто стресс. Я посове-товал бы не обращать на нее внимания. Пусть все разрешится само собой.
Все разрешилось на той же неделе, чуть позже, смертью. Мнения насчет ее истинной причины разделились. По словам Хоуп, «котик скончался от кошачьей лейкемии и старости». Я считал иначе: кот умер оттого, что в течение четырех дней сидел в подвале в бельевой корзине без еды и питья. Часть меня очень жалела кота, но лишь очень маленькая часть. Я начинал понимать, что если жить слегка в будущем — что случится дальше? — то можно не принимать настоящее близко к сердцу.
Через неделю я вошел в кухню и увидел, что Хоуп сидит на стуле возле печки. Взгляд ее казался совершенно пустым, а в руке она держала совок для снега. На дворе стояло лето.
— Зачем тебе совок?
Она вздрогнула и подняла на меня глаза.
— Ой, привет, Огюстен.
Я внимательно на нее посмотрел и поднажал:
— Ну так?
— Что «ну так»?
Я схватился за ручку совка.
— Что ты делаешь этим совком?
На глаза у нее навернулись слезы.
— Фрейд жив.
— Что?!
— Правда. Я шла домой и как раз возле двери кухни услышала, как он кричит там, под деревом.
Хоуп похоронила кота под одиноко стоящим во дворе деревом. Неделю назад.
— Хоуп, кот не умер. И ты не могла слышать, как он кричит.
Она разрыдалась.
— Но я слышала. Правда, слышала его голос. О Господи, я же похоронила его живым! — Она резко поднялась. — Я должна пойти и выпустить его.
— Нет, — отрезал я. — Ты не пойдешь. — Я встал перед дверью.
— Но я его слышала. Он меня звал.
Хоуп стояла, сжимая ручку совка, и дрожала. Только сейчас я заметил, что на ней вязаная шапка и зеленый шерстяной жакет. Что-то в ее мозгу закоротило. Она сейчас готовилась к Рождеству.
В ту самую минуту, когда она вышла на улицу, я позвонил доктору Финчу. Трубку сняла одна из его пациенток, Сьюзен. Финчу настолько нравился ее голос, что иногда, если Хоуп не было на рабочем месте, он уговаривал ее посидеть в приемной на телефоне.
— Мне необходимо с ним поговорить.
— Нельзя, он сейчас принимает пациента, — ответила она, изливая свой фирменный густой медовый голос, хотя на самом деле была просто крезанутой домохозяйкой, которая любила резать себя разделочным ножом.
— Сьюзен, позови его. Это правда срочно.
— В чем дело? — Сьюзен обожала драмы и кризисы.
Именно поэтому каждую неделю она попадала в комнату интенсивной терапии.
— Дело в Хоуп. Просто позови его.
— Ну ладно. — Она наконец сдалась. — Сейчас позову.
Когда Финч взял трубку, я сказал ему, что Хоуп сейчас на заднем дворе — выкапывает кота.
— Позови ее к телефону, — закричал он.
Я положил трубку на стол и пошел к двери звать Хоуп.
— Отец хочет с тобой поговорить! — крикнул я.
Она стояла поддеревом и, склонившись с совком в руках, копала. Повернулась ко мне.
— Да, иду. — Хоуп бросила совок и побежала в дом. Не знаю, что он ей сказал, видел только, как она кивнула.
— Хорошо, пап.
Еще покивала.
— Да. Пап, хорошо.
Лицо ее внезапно стало спокойным. Повесив трубку, она произнесла лишь:
— Пойду к себе в комнату, немножко посплю.
Я готов за тебя умереть
— Мохнатка Хоуп очень похожа на Форт Нокс. Совершенно недоступна.
— Я все слышала, — отозвалась Хоуп из кухни. — И прошу не обсуждать меня за глаза.
Букмен, не оборачиваясь, бросил через плечо:
— А мы вовсе не тебя обсуждаем. Мы обсуждаем отдельные части твоего тела.
Хоуп решительным шагом вошла в комнату. Заговорила тихо, но резко:
— Прошу в мой адрес не использовать грубых слов. Это безобразно и оскорбительно.
В руке она держала хот-дог.
— Не волнуйся сестричка, — снисходительным тоном успокоил ее Букмен. — Мы всего лишь обсуждаем твою любовную жизнь. Или, вернее, ее отсутствие.
— Моя любовная жизнь — не вашего ума дело. А кроме того, неужели вам больше нечем заняться, как только сидеть здесь и беседовать обо мне? — Она откусила сандвич.
— Серьезно, Хоуп, — сказал Нейл, откидываясь на спинку дивана и обнимая меня, — ведь чувство влюбленности — просто фантастическое ощущение. Лучшее из все го, что существует на свете. Тебе просто необходимо попробовать.
Хоуп презрительно усмехнулась.
— Знаешь, я не считаю тебя экспертом в этой области.
Он хлопнул себя по коленке, и я ощутил, как он напрягся.
— Как это понимать?
Она прислонилась к подоконнику и начала медленно, тщательно жевать.
— Понимай именно так: я не считаю тебя экспертом в любви, вот и все.
— Ты хочешь сказать, что мое отношение к Опостену — не любовь?
— Я хочу сказать, что твое отношение к Огюстену, которому, кстати, всего четырнадцать лет, никак нельзя назвать зрелой любовью.
— Чушь! — закричал он. — Чушь, ерунда, глупости!
Мне было очень неприятно чувствовать себя предметом их родственного спора. Тем более что они были даже не настоящими родственниками.
Сидеть рядом с Нейлом на диване и просто разговаривать было очень хорошо. Хорошо было чувствовать его взрослую, мужскую руку на своем тощем плече. Хорошо было сознавать, что его не интересует никто, кроме меня. Но когда он вдруг становился таким, как сейчас — напряженным, нервным, почти невменяемым, — то он мне совсем не нравился. Словно существовало два Букмена. Один, который мне очень нравился, и второй — спрятанный — совсем другой.
— Нет, это вовсе не чепуха, Нейл. Это правда. А если ты еще не достаточно мужчина, чтобы принять правду такой, как она есть, то тебе нечего делать рядом с ребенком.
— Я вовсе не ребенок, Хоуп, — не выдержал я. — Мне уже четырнадцать.
— Извини, Огюстен. Я знаю, что ты не ребенок. И вовсе не это имела в виду. Ты очень взрослый. Я просто хотела сказать, что когда ты станешь старше, то все изменится, И любовь станет другой. Более зрелой.
Нейл разразился злобным, неприятным смехом.
— И что же вы, мисс Айсберг, такое знаете о зрелой любви? И когда последний раз в вашем влагалище находилось что-то иное, кроме тампона?
— Хватит, Букмен, — оборвала его Хоуп. — Я не собираюсь тебя слушать, ты говоришь, словно глупый испорченный подросток. И так же поступаешь! — В гневе она вылетела из комнаты.
Нейл снова откинулся на спинку дивана и попытался изобразить улыбку.
— Здорово я ее, а? Такая скромная, такая благоразумная...
— И все равно я ее люблю. Она вполне нормальная все такое прочее.
— Ты считаешь Хоуп нормальной?
— Ну да. Очень даже.
— Ей уже тридцать лет. А она живет с родителями. Работает на отца. С двадцати двух лет у нее не было ни одного парня. Ты считаешь это нормальным?
Да, он повернул все совсем другим боком.
Только я говорил об ином. Я имел в виду, что у нее доброе сердце и что она не чокнутая. А быть не чокнутой в этом доме — уже что-то!
— Я люблю ее, — повторил я.
— Я тоже. Она моя духовная сестра, в конце концов. Только она действует мне на нервы. Вечно лезет в душу. — Нейл посмотрел прямо на меня; его лицо смягчилось, глаза увлажнились, и даже зрачки расширились.— Терпеть не могу, когда кто-то говорит, будто моя любовь к тебе — это меньше, чем истинное чудо.
Мне нравилось его внимание. В то же время я не мог не чувствовать в нем какую-то червоточину. Словно после встречи с ним я мог заболеть. Вспомнилась бабушка, мать моего отца. Когда я приезжал к ней в гости, в Джорджию, она всегда разрешала мне есть столько печений и сладких булочек с кремом, сколько хочется.
— Давай ешь, милый, — говорила она, — испечем еще. Мне казалось, что все в порядке, потому что она взрослая, а я очень любил сладости и никак не мог наесться. Однако каждый раз дело кончалось тем, что мне становилось ужасно плохо. Сейчас я взглянул на Букмена, на его полные нежности глаза.
— Приятно слышать.
— Это не просто приятно, парень. Это правда. Та любовь, которую я к тебе испытываю, так же истинна, ценна и исполнена здоровья, как всякая любовь, которую один мужчина может испытывать к другому.
— Да, — согласился я, на самом деле не очень-то ему веря. Я не хотел спорить, чтобы его не сердить.
— Ты прочитал мое письмо?
Нейл имел в виду письмо на шестнадцати страницах, которое прошлой ночью подсунул мне под дверь. Я прочитал первую страницу, а потом сразу перескочил в конец. В письме говорилось об одном и том же — насколько глубоко и чудесно все, что происходит между нами, насколько это «ослепляюще сильно» и «всепоглощающе» и как «ничто на свете больше не имеет значения, кроме того огня жизни, который горит в твоих глазах и между твоих ног». Наверное, мне нравилась сила тех чувств, которые он ко мне испытывал, однако настораживало, не слишком ли эти чувства сильны. Наверное, в какой-то степени они меня просто пугали. Я вообще боялся всего слишком интенсивного, потому что моя мать как раз и воплощала собой такую чрезмерную интенсивность. Как известно, дело кончилось тем, что она не выдержала и взорвалась.
