Андрей Рубанов - Великая Мечта
– Значит, свечной заводик ты под себя не подмял. Забился в щель. А я-то думал – ты сейчас сидишь, как паук в паутине, как профессор Мориарти... Миллиардами ворочаешь...
– Ну их на хуй, эти миллиарды. После тюрьмы я стал очень скромный.
– А мечтал-то ведь о другом.
– Все мечты давно в прошлом.
Юра вздохнул.
– Значит, пятнадцать лет в бизнесе?
– С перерывом на тюрьму.
– И довольствуешься копейками?
– Именно так.
– Жаль... – разочарованно сказал друг. – Так жаль... Не этого я ожидал. Потратить пятнадцать лет, чтобы научиться довольствоваться малым... Я в тебя очень верил. Если кто и должен был стать нефтяным воротилой, промышленным магнатом – так это именно ты. Не пил, не курил, работал, как зверь...
– Для магната я слишком добр. Многое прощаю людям.
– А что теперь у вас здесь творится? В стране?
– Укрепляем рубль, поднимаем экономику. Покупаем в кредит квартиры, автомобили и телевизоры.
– Красавцы. И что, получается у тебя такая жизнь?
– С трудом, но получается... Все, Юра. Мы пришли. Прощай.
– Не торопись. – Друг оглядел меня с ног до головы. В точности как тогда, в последний вечер своей жизни, перед тем, как предложить мне командировку в Крым.
– Я бы хотел тебе помочь, – произнес он.
– Чем? Упреками?
– Там видно будет.
Всякий раз, входя в свой дом, я заново самоидентифицируюсь. Весь день бегаю, езжу, с кем-то встречаюсь, вращаю направо и налево смертельно надоевший руль, сиплю фразы в мобильную трубу, тяну из кармана то крокодиловый лопатник, то паркер с золотым пером, мусолю ладонями выбритые щеки, умащенные дорогим одеколоном. Аристократическим, бля, жестом поддергиваю манжеты рубахи. И думаю про себя: ах, какой я мощный, какой серьезный, солидный и деловой! Какие разговоры разговариваю! Какие планы в голове, какие ярчайшие идеи!
А в ежевечернем финале такого круговорота возвращаюсь домой и наблюдаю убогую берлогу с ободранными подоконниками и обоями, отставшими от стен.
Стоит, правда, посреди дерьма телевизор с огромным экраном, диван кингсайз, компутер последней модели. Развешаны по стенам, для блезиру и радости глаза, антикварные географические карты. Одно время я всерьез планировал поездку на Крымский Вал, на ярмарку художников, – накупить картин непризнанных гениев и завесить ими неприглядные вертикальные плоскости. В итоге выйдет дешевле, чем сделать полноценный ремонт. Но дело так и не дошло ни до похода по художникам, ни до ремонта. Моя квартира – убежище неуравновешенного и бестолкового человека, имеющего устойчивую вредную привычку приобретать вещи верхней ценовой категории.
С другой стороны, дом есть дом. Место, где меня ждут и где мне рады. Место, где находятся те, ради кого я живу.
А вот и жена. Как всегда, она прекрасна. Ее взгляд пронзает меня насквозь. Чувствую себя нанизанным на вертел, на шампур. Еще жив, но уже поджариваюсь.
– Где ребенок? – спросил я.
– Время – десять вечера, – с легким презрением сообщила супруга. – Где может быть твой ребенок? Спит давно. У тебя все в порядке?
– Вполне.
– Ужинать будешь?
– Позже.
Она видит, что я пьян, но эту тему не поднимает. Привыкла.
– Где ты был?
– Что значит «где»? Работал. Где я еще могу быть?
– Деньги принес?
– Деньги будут завтра.
– Надо срочно погасить долг по квартплате.
– Понял.
– И за телефон.
– Заплатим.
– Кстати, скоро лето. Мне нужны новые туфли.
– Купим.
– И еще. В доме нечего есть.
– Добудем.
– А вообще, я устала. Тебя все время нет. Денег все время нет. Когда это прекратится?
– Информации, денег, любви и патронов никогда не бывает много.
– Прекрати говорить афоризмами. Это дурной тон...
– А ты прекрати повторять за мной мои фразы...
По прошествии долгих лет меж нами установилась особенная близость, стократ превосходящая интимную.
Слишком многое пережито. Гибель Юры, рождение сына, нищета, внезапно упавшее и столь же внезапно исчезнувшее богатство, три года тюрьмы, полтора года в разводе – в итоге, мы, как мне иногда казалось, даже внешне стали похожи. Говорят, такое бывает. Во всяком случае, привычки, мимику, жесты и словарь друг у друга переняли. Я, вослед супруге, полюбил расхаживать по дому нагишом. Кстати, отменно расслабляет. Жена научилась у меня искусству говорить по телефону кратко, сжато, строго по существу дела. Я, как и моя женщина, приходя поздно вечером домой, ложился на диван, задрав на стену затекшие усталые ноги – чтобы кровь отлила.
А вот ругаться мы перестали. Все обидные слова (включая бранные), которые можно было сказать, уже сказались сотни раз.
Нет, речь не о равнодушии и не об охлаждении чувств, а о том, что жизнь, неостановимая, как вода, так или иначе однажды приводит мужчину и его женщину к некой гармонии.
Притерлись, слюбились.
Моя жена, в повседневном быту сложный человек, при наступлении критических ситуаций всегда проявляла самые лучшие качества. Не далее как год назад, когда я подыхал от сильнейшего приступа астмы, она тащила меня, хрипящего и бессмысленно вращающего выпученными зенками, на себе, с шестнадцатого этажа на первый.
Лифт не работал.
Она дотащила.
Поэтому я испытывал к ней любовь особого рода. Любовь полена к очагу. Любовь патрона к пистолету.
К двадцати трем ноль-ноль мне удалось, при помощи некоторых нехитрых трюков, выпроводить благоверную спать. Спрятавшись в теплой кухне, около полуночи, я пил себе крепкий чай и тянул сигареты.
Страшно и трудно мне было понять, что старый друг, фантом из девяностых, оказался во всем прав.
С тех пор как его не стало, сменились эпохи и эпохи. В чем он меня обвинил? В том, что я отяжелел и стал осторожным? В том, что моя кровь остыла? В том, что я пустил по миру идеалы молодых лет?
– Юра, друг, ты ничего не понимаешь! – воскликнул я, очень тихо, про себя, одновременно закуривая очередную сигарету. – Юра, друг, ты обязан все понять! Еще пара лет – и окружающие, да и сам я, начнут думать обо мне, как о сорокалетнем. Прости, но я обязан соответствовать! Возраст – он и есть статус! Люди со статусом не вступают в драки со случайными болванами. Люди со статусом занимаются, главным образом, всесторонним обеспечением упомянутого статуса. Они не ищут себе забав и развлекух, они хладнокровно двигаются к цели...
Старый друг, однако, не отвечал на мои реплики. Исчез. Обиделся, что ли?
Здесь мне пришлось вздрогнуть: жена, дезабилье, прибредя с сонным, но очень красивым лицом из спальни, лениво шаркая подаренными мною на восьмое марта удобными махровыми шлепанцами, подозрительно смерила меня взглядом, кинула краткую уничижительную реплику, шумно посетила уборную и исчезла в глубинах просторной квартиры.
Я вновь остался один.
За окном зима, январь, из полуоткрытой форточки тянет стужей. Однако тепло. Я задействовал электроплиту, варю себе кофе. Что может быть лучше, чем вареный кофе, употребляемый ближе к полуночи?
Юра молчит. Не отзывается. Пропал.
Я добыл из укромного места полштоф, наполнил рюмку и опрокинул – тщетно. Друг детства не вышел на связь. Ну и пусть, сказал я себе. Нет никакого Юры. Он давно погиб и оплакан. Давно погибла и оплакана молодость. Погибли и оплаканы мечты, жаркие импульсы юных сознаний, яркие грезы незрелых интеллектов.
Прислушавшись – домочадцы вроде бы уснули, – я прокрался по темной квартире, залез в еще одно укромное место и вытащил увесистую пачку денег, завернутую в газету.
Род приходит и род уходит, а деньги по-прежнему заворачивают в газету.
Сбережения я храню в особом месте. Мною отсижено три года, и десятки часов проведены в беседах с квартирными ворами всевозможных квалификаций; не скажу, где я прячу деньги, зато поясню, где их прятать ни в коем случае нельзя. Нельзя – в унитазном бачке, в бельевом шкафу, в холодильнике и в книгах. Вор же, если в чужую квартиру влез – он ведь нервничает и спешит, у него сердечко бьется. Адреналин. Он вдумчиво шарить по сусекам не станет. Покопается, где побыстрее и поудобнее, да и сбежит от греха...
Достал я свои деньги – они сегодня еще пока мои, а завтра уже будут совсем не мои; пересчитал – сошлось; плеснул себе еще и опять покурил.
Посмотреть со стороны – зрелище сколь пошлое, столь и будоражащее. Сидит человек в удобном махровом халате за столом, заваленным пачками купюр, у локтя бутылка дорогого пойла, на волосатом запястье сверкает хронометр, рядом в огромной бронзовой пепельнице дымится ароматная сигарилла, лоб наморщен – не иначе, обмозговывает большое дело. На самом же деле ничего не обмозговывает, а крутит в голове одну-единственную краткую мысль: когда же я, дурачина, поумнею?
За окном глухой шум. Там, внизу, оживленная улица. По ней день и ночь несутся автомобили. Куда несетесь? Отдавать долги? Делать новые? Давайте, ребята. Вперед. Попутного вам ветра. Сам я иду спать. Счастливый момент, поистине исполненный глубокого смысла для всякого, кто способен придать всякому глубокий смысл.
