Карл-Йоганн Вальгрен - Женщина-птица
Мне кажется к тому же, что в ней есть что-то фальшивое; я вижу эту фальшь хотя бы в том, как она смотрит на него, когда он отвернется. Глаза ее становятся хищными, даже злобными… нет, мне совершенно ясно, что она относится к папе совсем не так, как он к ней. Чего она хочет? Использовать его каким-то образом в своих целях? Или это для нее просто времяпрепровождение, способ удовлетворить свои сексуальные потребности?… Мне стыдно, что я так думаю… папа же счастлив, наконец…
Весной Анни обнаружила, что у нас есть летняя дача, и после того, как они там побывали, она не хочет оттуда уезжать. В конце мая они грузят машину и уезжают, чтобы жить на даче до осени. Я остаюсь один в квартире… и понимаю, что все теперь по-иному. Последние годы мы жили вдвоем с папой, я посвящал ему все время, утешал, пытался вывести из спячки, старался, чтобы он с кем-то общался. А оказывается, всего-то и нужна была поганая торгашеская вдова, чтобы он собрал вещи и исчез.
В доме ничего нет, кроме пыли и моего дыхания. Вечерами после работы я бесцельно слоняюсь по комнатам, зажигаю и гашу лампы в изобретаемом каждый раз заново порядке, точно ищу давным-давно потерянное и позабытое. Иногда сажусь в любимое папино кресло для чтения и вдруг нахожу во всем происходящем комическую сторону: надо же, папа, кажется, забыл и про маму, и про Кристину, словно бы их никогда и не было. Но улыбка мгновенно уступает место тревоге; это же ненормально, эта ведьма доведет его до беды. Но и тревога тоже кажется необоснованной, я не могу сказать, что именно не так в их отношениях, и опять начинаю смеяться — абсурд, да и только.
Я часто думаю о сестре. Над телевизором в гостиной висят часы, сделанные ею в шестом или седьмом классе на уроках труда… мне кажется, это она сама: медленно тикая, она удаляется все дальше и дальше от меня, секунда за секундой… и время, словно топливо в этом вечном механизме расставания…
Где ты сейчас, сестренка? Почему ты решила нас забыть? Уже два года о тебе ничего не слышно, уже четыре года, как ты последний раз приезжала, уже четыре года, как умерла мама… Ты ничего не знаешь о нас, мы ничего не знаем о тебе… Моя сестра выбрала добровольное изгнание в Индию, она хочет забыть прошлое, исчезнуть, и никто не знает, что побудило ее к этому.
Поначалу мы писали ей до востребования в Гоа[43]. Мы рассказывали о нашей жизни, о городе, обо всем. Но она не отвечала; все письма вернулись обратно непрочитанными, «возвращено отправителю».
Кристина в Индии. Господи, почему из всех мест на земном шаре она выбрала Индию? Бог знает, что ее там привлекает, почему она не отвечает на письма, почему она их даже не открывает. В прошлом году папа каким-то образом уговорил чиновника шведского посольства в Дели найти ее. Через несколько недель мы получили письмо: Кристина и в самом деле в Индии, чувствует себя неплохо, но отказывается поддерживать какую-либо связь с семьей или с кем бы то ни было в Швеции. «Что мы можем еще сделать? — беспомощно спросил отец. — Она не хочет с нами знаться… Наверное, у нее есть на это свои причины…»
У нее есть свои причины, и они настолько таинственны, что я постоянно над этим размышляю. Она следует иррациональным причинно-следственным законам, как и я. Эти законы, похоже, правят всей нашей семьей. Наша семья… когда-то она представлялась мне прекраснейшей географической картой, с четкими и красивыми линиями, с изысканной топографией… Потом карту изорвали в куски и рассеяли по ветру, как золу, и не осталось ничего из того, что когда-то составляло наше «мы».
Время идет, дело к лету, становится все светлее, все короче ночи, и недолгая тьма играет с городом в театр теней. Днем я работаю в магазине; все повторяется изо дня в день, та же мелодия, тот же рефрен, та же идиотская фразировка. Свенссон ходит на цыпочках, чтобы не наступить на разбросанный по полу мусор, Свенссон в плохом настроении и уже выгнал двух покупателей, Свенссон записывает афоризмы или ищет исчезнувший пропеллер одной из своих моделей самолетов. «Люди выжили из ума, — бурчит он. — Что они от меня хотят? Я не какой-нибудь торгаш, сегодня я хочу, чтобы меня оставили в покое. Но они не понимают!..Маленькую блок-флейту, пожалуйста… Мне только губную гармошку, и все… Есть же и другие музыкальные магазины, почему они должны беспокоить именно меня? Исключительно из вредности!»
О чем я думаю все это время? О Свенссоне, я начал работать у него сразу после окончания гимназии, и его капризы начинают действовать мне на нервы… но ведь больше у меня ничего нет! Я думаю о музыке — кажется, единственный предмет, оставшийся неизменным в этом мире. О маме, о папе, о сестре… о том, что могло бы называться семьей. О тюленях, о том, что вода в море зацветает… даже море умирает, рыбаки уходят все дальше в Северное море, чтобы что-то пришло в сети… и о том, что мне по большому счету на все это наплевать… В «Музыке Свенссона» воздух неподвижен, как скала, все повторяется изо дня в день, без конца. Я приказываю себе не думать об одном и том же дважды, я хочу избежать этих невыносимых повторов, но в мире мыслей действуют другие законы, и что бы я там себе ни приказывал, все выходит наоборот.
Часто думаю об Эстер; разговариваю с привидением. Ничего не могу понять. Эта весенняя ночь два года назад… Что я помню? Ее белые ноги… Изнасиловал ли я ее? Или все это была игра, задуманная и исполненная прихоть,… но тогда почему она написала заявление? Началось следствие, меня вызывали на допрос, потом вдруг она забрала заявление назад. Почему? Значит, я все же ее не насиловал? Прокурор позвонил и спросил, не хочу ли я привлечь ее к ответственности за дачу фальшивых показаний… я молчал, покуда он не положил трубку. Вскоре после этого она оставила своего мужа, директора музыкальной школы, и уехала из города. Кто-то говорил, в Стокгольм. Или в Копенгаген. Какая разница? Ее нет, так же как и остальных, и она, как и остальные, не дала себе труда попрощаться.
Эстер. Страсть и катастрофа. Боже мой, я же был совсем ребенком, когда мы встретились, хотя мне тогда и казалось, что я уже взрослый. Я чуть не сошел с ума, когда она меня оставила. Она преследовала меня в текстах моих песен, в лицах незнакомых женщин на улицах. Потом я ее изнасиловал… или, может быть, все же нет? Она заявила на меня и забрала заявление. Я не помню. Иногда мне кажется, что все это только сон.
В канун Дня летнего солнцестояния я еду на дачу навестить папу. В автобусе мне вдруг приходит в голову, что за последние полгода я впервые выбрался из города. Забавно — чувствую себя отшельником, мало этого, я, кажется, горд тем, что выдержал это отшельничество.
Папа и Анни встречают меня на крыльце… Я всматриваюсь, стараюсь запомнить каждую деталь их одежды… их движения… почему-то мне это кажется важным — для будущих допросов, что ли?
Папа заметно рад моему приезду — прошел уже месяц, и он успел прилично загореть.
— Вот это да, Йоран! — говорит он голосом, какого я не слышал уже лет десять. — Вот это да! Как здорово, что ты приехал!
Я ставлю гитару и сумку на ступеньку крыльца.
— Ну и как вы тут, в деревне?
Папа с трубкой в зубах, под мышкой — книжка. На нем старые, еще шестидесятых годов, коричневые шорты. Он весело смеется.
— Замечательно! — говорит он, на мой взгляд, чересчур громко. — Нам с Анни здесь просто замечательно.
Он поворачивается к ней и улыбается, и она отвечает ему полуулыбкой, такой самонадеянной, что она, кажется, и впрямь уверилась, что никого, кроме нее, в папиной жизни нет и не было. Папа опять смеется, а у меня в голове бухает его последняя фраза: нам с Анни здесь просто замечательно… нам с Анни… Никто не знает, в какой ад она может тебя затащить.
После обеда я стараюсь не попадаться им на глаза. Из всей семьи я больше всех любил этот домик на природе, он был моей само собой разумеющейся собственностью. А теперь здесь Анни — чужая, захватчица. Она уже обосновалась здесь, обозначила ревир — цветочные грядки с южной стороны, картошка чуть поодаль, на опушке леса. Она ходит в маминых сапогах и делает, что хочет, стоит, уперев руки в бока, как полновластная хозяйка.
Я до вечера брожу по берегу озера и часто останавливаюсь, настолько ясны и поразительны далекие картинки памяти. Вот в этих кустах мы играли с Кристиной в прятки, помню, как развевались ее волосы, когда я гнался за ней… вот здесь я нашел какой-то редкостный цветок, имя которому не знаю и поныне, на это дерево я любил лазать… Я приседаю, стараясь представить себе мир, каким он казался, когда я был маленьким… вот так, сейчас я смотрю на мир глазами десятилетнего мальчика. Но ничего не получается, мне не удается вызвать в душе забытое чувство… только картинки прошлого и горестное возвращение в сегодняшний день.
Вот старая вырубка… помню, как мы были здесь всей семьей…
— Есть люди, которые не желают называть вырубку вырубкой, — задумчиво говорит папа. — Они говорят «фронт лесовозобновления», лесные бюрократы… Они считают, что так звучит лучше. И то же самое с законом об абортах, там говорят об удалении из матки скоплений клеточного вещества… воистину, речь дана человеку, чтобы лгать, подумай только, как могут обманывать слова…
