Святослав Рыбас - Зеркало для героя

Зеркало для героя

     Когда-то в сборной Англии играл злой,  агрессивный защитник по фамилии, кажется,  Стайлз.  Он толкался, дрался, сбивал с ног. Кому только от него не доставалось! А в обыденной жизни он был школьным учителем и тихим человеком. Наверное,  подобных людей  знает  каждый:  "В  тихом  омуте  черти водятся". Возможно,  в  устах  социолога,  а  я  социолог,  такие  утверждения  звучат старомодно, но, во-первых, кто меня опровергнет? А во-вторых, я никому их не навязываю.  Недавно передо мной  был  поставлен вопрос:  как  сделать одного человека счастливым?  Вопрос,  прямо скажем,  замечательный.  И кого?!  Толю Ивановского,  который, сколько я себя помню, служил нам примером трудолюбия, справедливости, успеха. Он многое делал лучше других: отлично учился, быстро бегал,  твердо следовал своим  принципам.  Да,  у  мальчишки были  принципы. Однажды  у  нас  с  Ивановским  появилась  возможность расквитаться с  нашим дворовым хулиганом Сторожевым;  нас было двое,  а он один, когда в коридорах недостроенного здания,  где  мы  играли после уроков,  между нами загорелась ссора.  Вдвоем мы могли отметелить Сторожева. Но Ивановский заявил, что надо драться один на  один,  и,  по очереди получив по зубам,  мы гордо удалились вместе с  нашим  благородством.  И  все  же  я  его  уважал.  Он  должен был определенно иметь большое будущее. Это чувствовалось.

     Сейчас ему тридцать шесть лет.  Он  живет в  нашем старом доме,  женат, двое детей.  Жена хороша собой.  Она-то и  спросила меня,  когда я  приехал: "Почему мой муж рохля? Есть ли у него хоть какой-нибудь шанс?"

     Действительно,  Ивановский мало преуспел.  Работает рядовым инженером в отделе  внедрения новой  техники,  охотно соглашается "на  разные дежурства, овощные базы,  колхозы",  все ему "тыкают", для всех он Толик да Толянчик... И,  что  особенно  не  нравилось  Наталье,  в  обеденный  перерыв  играет  с двадцатилетними лаборантами в футбол.  Он,  лысеющий грузноватый мужчина,  с визгом и  ревом носится по площадке,  и  эти мальчишки называют его "Всадник без  головы"!  Было еще одно обстоятельство,  о  котором она не  вспоминала: Толик отсидел два  года  в  тюрьме за  аварию на  шахте:  был  взрыв метана, погибли люди.

     Я  не  сразу  понял,  чего  хочет Наталья.  Вспомнив Стайлза,  сказал о неожиданных изгибах человеческой натуры, сказал, как бы предлагая перейти на более общую тему.  Тем более я  решил,  что Ивановский теперь,  по-видимому, компенсирует  свою  неудачливость другими  занятиями,  случай  не  такой  уж редкий, чтобы удивляться.

     - Но он доволен жизнью! - почти с ужасом воскликнула Наталья.

     Я залюбовался ею.  Она быстро встряхнула головой,  отбрасывая золотисто блеснувшие волосы, и поглядела на меня непонимающе.

     Честно говоря,  в ту минуту Ивановский меня мало занимал.  Слушая,  как она тянется изо всех сил,  носится по  частным урокам,  хлопочет по дому,  я видел,  что она, однако, довольна собой. У меня вертелась мысль, что Наталья не отказывает себе в радостях жизни, и от этой мысли мне сделалось совестно, точно я вместе с Натальей предавал старого товарища.

     Наталья пообещала прислать ко  мне  Толика.  Мы  попрощались.  Она чуть задержала мою руку, вторично пожала ее С выражением настойчивой просьбы.

     Я приехал домой ради отца.

     После маминой смерти он  почти не изменился,  резких признаков быстрого старения я  в  нем  не  заметил.  Отец стал больше двигаться,  встречался со знакомыми,   ходил  в   гости.   Однажды  ему  позвонила  женщина,   недавно похоронившая мужа.  Должно  быть,  надеялась  избежать  одиночества,  но  он разговаривал с ней холодно и высокомерно:  то ли постеснялся меня, то ли эта вдова его мало интересовала.

     Надо было увозить его к  себе,  с этим я и приехал.  "Все мои ровесники уже там,  -  отвечал мне отец,  показывая пальцем на потолок.  - Я к тебе не поеду.  В  твоей Москве мне  нечего делать".  Я  его понимал.  Но  надо было выполнять сыновний долг. С высоты своих семидесяти лет отец смотрел на жизнь как на прошлое.  В самом деле,  многие его ровесники,  кто родился в десятые годы нынешнего завершающегося века,  уже живут лишь в чьих-то воспоминаниях. Их  детство  -   это  время  гражданской  войны,  которое  я  не  могу  даже представить;  юность - первая пятилетка, рабфак, улыбка в голодных глазах... Здесь я легко могу сбиться на повтор общеизвестного,  ведь эти этапы усвоила даже моя маленькая дочь. Но у меня щемит сердце, точно я виноват перед отцом за то,  что его ровесники сжигали себя на этих этапах,  которые я  знаю лишь умозрительно.  Я  помню  только  послевоенный  разрушенный  город,  я  помню тридцатишестилетнего отца  в  темно-синем форменном кителе горного директора первого ранга,  то  есть полковника,  помню,  что  днем редко видел его,  он возвращался с  шахты поздно и подходил к моей кровати,  а я вдруг просыпался от тоски,  что он снова исчезнет; помню очереди за хлебом и чернильный номер на моей ладони,  пленных немцев,  похороны соседа, еще молодого, как понимаю сейчас, умершего от разрыва сердца... Это мое. Родись я на десять лет позже, и  годы  послевоенного восстановления были  бы  для  меня  лишь страницей из учебника истории, и, значит, мое детство отразилось бы в ином зеркале.

     Итак,  я  приехал к  отцу,  чтобы увезти его в  Москву.  Это решение мы приняли вместе с женой,  понимали,  что оно принесет нам некоторые трудности (в основном, ей), но не видели другого выхода.

     Утром  в  субботу к  нам  пришел  Ивановский.  Мы  уже  напились чаю  и собирались идти  к  тетке Анне,  но  его  появление изменило наши  планы.  Я остался.

     Толик был мужчина в расцвете сил,  широкоплечий блондин. Глаза голубые, лицо открытое,  загорелое,  заметные залысины.  Он притащил в  авоське шесть бутылок пива и вяленого рыбца.  Мы с ним не обнимались,  просто пожали руки, словно от последней встречи нас отделяло полсуток. Он спросил о Москве, мол, как там она,  стоит на месте?  И заулыбался радостной улыбкой. Сели к столу, тому самому,  за  которым не раз мама кормила и  Толика,  когда он заходил к нам.  Видно,  Ивановский тоже вспомнил об этом,  начал оправдываться, что не был на ее похоронах из-за командировки.  Я  остановил его.  Потом он сказал, что я молодец, не забываю родной город, что родной город - это родной город.

     Мы выпили по бутылке. Рыбец был жирный, розовый, пахучий.

     - Наталья покупала? - спросил я.

     Ивановский кивнул, настороженно посмотрел на меня, как будто определял, что она мне рассказала.

     - Что делать с Натальей? - вдруг решился он. - Объясни мне, пожалуйста, что ей надо?! Талдычу ей, талдычу: всех денег не заработаешь, всех подруг не перещеголяешь,  -  Тай нет,  все рвется куда-то,  рвется, будто шило у нее в одном  месте!   -   Выразив  свое  отношение  к  предполагаемому  разговору, Ивановский неторопливо откупорил пиво и  добавил с  гордостью:  -  Лично мне ничего не надо.

     Тут  я  ему  не  поверил.  Обычно  за  такими  фразами  скрывают многие неосуществленные помыслы,  и  если проводится анкетирование,  то в  подобных случаях применяются контрольные вопросы,  которыми проясняется суть дела, но ведь я  не анкетировал,  не искал конкретную истину,  а  просто беседовал со школьным товарищем, не собираясь ни направлять его, ни поучать (хотя Наталья надеялась  на  это).  Мною  руководило любопытство к  тайне  судьбы,  начало которой стояло рядом с моей собственной судьбой.

     Многое  человеку  хочется,  давно  определена  иерархия  наших  главных потребностей -  признание общества,  любовь,  безопасность,  деньги; но ведь речь не об этом... Я ни о чем не спрашивал, Ивановский сам рассказал о себе. В первый год работы инженером он подал две докладные записки, чтобы ускорить внедрение новой техники.  Ему же посоветовали не спешить и  осмотреться.  Он сделал вид,  что не  обиделся.  Сейчас он заместитель председателя месткома, фактически председатель, и в его руках распределение больших благ - квартир, путевок в дома отдыха, автомобилей. Он - величина. "Ты согласен, Миша? Пусть на  час,  но  люди зависят от моего решения".  Любопытство мое усилилось,  я увидел,  что он честолюбив. Впрочем, кто не честолюбив? Ивановский за многие годы ни  разу не воспользовался своим положением.  "Я как блаженный,  верно? Живу  на  одну  зарплату,  стараюсь  для  других".  Он  считал  это  большой редкостью.

     Незаметно он стал нападать на меня, выпытывать: правильно ли я живу, не лгу  ли,  не  унижаю ли  подчиненных,  не  лицемерю ли  с  начальством...  И вспомнил, что отца я до сих пор не забрал к себе, - чем это объясню? Правда, Ивановский добавил,  что есть обстоятельства,  с которыми надо считаться,  а главное из них - мы становимся страшными эгоистами. В свое "мы" он, кажется, себя не включал.