Макс Аврелий - Моленсоух. История одной индивидуации
Да, думали они об этом или нет, что это могло бы изменить… Милые маленькие дурёхи – они обречены. Ах, только бы не стать вам уже теперь добычей порно-студий и не узнать, что значит собачий, или не дай Бог, лошадиный член. Да пошлет вам Господь супруга верного и верующего, православного ортодокса. Пусть будет он сильный, трудолюбивый с руками Ильи Муромца, с душой спаниеля, с мозгами рабочего скота, чтобы вы могли крутить его за нос, а он думал бы при этом, на сколько же вы, наверное, изобретательны и в других делах… Да. Но вот кончится пост, стихнут литургии, погаснут свечи и лампады, и тогда, исполняя наставления Апостола Павла, воздаст, наконец, супруг положенное жене его… И вот, после долгих трудов, кончая, как утопленник в волосы спасающего, вопьется супруг в эту пока еще такую маленькую грудь, вгрызется зубами, хрипя, мыча и испуская жидкости изо всех желез, отверстий и чресел своих, и будет долбить своей колбасищей в это бархатное, нежное, то, что должно когда-то стать колыбелью его ребёнка… Будет наносить эти сокрушительные удары в стенки трубы маточной, будет ломиться этой своей редисищей, этой кувалдой, которой в такой момент можно легко расколоть грецкий орех. Нет, это не Чикатило, не Калигула и не Рокко Сиффреди. Это он, хомо-трахиенс обыкновенный. Для всех категорий (Heterosexualis/Homosexualis) взыскующих к слову людей, приведу аналогии с вышевведенным мной понятием: человек-пенертрация, Homo-Coitus, Homo-Multiple Man – Множитель, Человек Слагаемое, Человек Я-муж сиречь Я-множ. Я множусь – следовательно, я существую.
Девочки кокетливо поколачивали друг дружку сумочками, визжа, хихикая, порой разыгрывая истерику или припадок уничижительного смеха, все это предназначалось сидящим в салоне приутихнувшим особям мужского пола. Например, вот эта, видимо самая старшая из них, с таким убийственным взором темных, все-таки уже девичьих, а не детских, глаз, через сколько годиков или месяцев она раздвинет свои безупречные юные ножки и… И я сижу и пялюсь на этот так беспощадно обтянутый джинсами лобок. То, что сейчас таится под ним, такое нежное, голое, беззащитное… Оно обречено вырасти, окрепнуть и, превратившись в кроваво-розового, ощетинившегося черным жестким волосом хищника, однажды растянуть свою глотку, всосав в себя с головой другое вышеописанное чудовище. Нет! Нет же сластолюбцы, не смейте дрочить! Уберите от него свои грязные ручищи. От моего чертового ребёнка, моей книжки, которая (я чувствую) умирает у вас на глазах, по сути, ещё не родившись. Она погибает в процессе ее чтения, как гордая, прекрасная и всё же слишком неприспособленная жить на земле птица в пасти голодного и усталого хищника…
Успокойте свои неуместные инстинкты. Господи, да не упомяну имя твое всуе. Но уж, какая тут суя. И вот, уже и словами пытается кто-то уловить меня с этой суей… Не для этого я убивал драгоценные часы своего времени, чтобы возбудить чью-то похоть. Ты – Человек. Веришь ли, хотя бы – не для этого? Не знаю точно и наверняка, для чего, но не онанизма под одеялом или в ванной ради, скорее, наоборот. Наоборот, но разве понять это человеку, купившему эту книгу, искусившись лишь её названием? Вряд ли… каждый делает свое дело, ибо создан для этого…
Я вышел из трамвая, испугавшись, что девочки или – ещё хуже – какие-нибудь мальчики заметят мои слезы. Я испугался их испуга. Тёплые влажные змейки уже сбегали вниз к моему подбородку. От горячей обиды, от боли, от жалости к себе, к этим девочкам, от нежности ко всему созданному для траханья и от презрения к этому всему ударили мне по глазам ядовитые воды. От того, что я никогда не смогу сказать всех этих слов тем, кому они нужны. Потому что никому, кроме меня самого, не нужен этот горячечный бред воспаленного и больного, уже очень давно больного разума, бесперебойно рождающего чудовищ, и при этом он почти никогда не спит. Представить себе, что всё это я нашептываю хотя бы той же самой темноглазой с джинсовым лобком… Она бы подняла крик, кинулась бежать… Граждане, наверное, попытались выяснить, кто я такой и что мне нужно от ребенка, и Бог знает, чем всё это могло бы закончиться, а ведь я уже вполне мог быть отцом этой малышки. Я мог бы гулять с ней за ручку, целовать в губы, отправляя в школу. Смог ли бы я? Может ли случиться, что однажды какая-нибудь такая девочка заметит эти мои слезы и поймет их причину. Самые невинные слезы, слезы обязанности быть человеком.
Валэрик
Когда человек не знает, что его действие причиняет страдание, то это не есть злое действие; так, ребёнок не жесток и не зол в отношении животного: он исследует и разрушает его, как свою игрушку.
Автор тот жеЕМ: 04. Д. Д. Шостакович
«Симфония No.07.Ленинград.01.Allegretto».
Задолго до своей первой встречи мои родители успели порядком устать от жизни и надорваться умом. Сон же разума, как говорят, порождает чудовищ. Одним из таких чудовищ, был, несомненно, я. По крайней мере, моя мама поклялась бы, что первые годы после моего рождения всегда, когда она смотрела на меня, пытаясь определить, кого же она родила, ей казалось, что я просто вцеплюсь зубами ей в горло и начну сосать кровь. Она порой любила замолвить об этом промежду прочим, когда разговор заходил о том, как я появился на свет. Мы, дети, вообще любили с родителями потрепаться на досуге (как видите, привычки детства порой неискоренимы). Так мне, в частности, слово за слово, и стало известно об их детстве и юности.
Невидованный мною дедушка – отец моего папы, воспитывавший сына в одиночку, – превратил детство единственного ребенка в подобие армейской службы с учебными боевыми действиями и всеми прочими атрибутами солдатской жизни.
Утро моего папы начиналось в 5.00, когда шестилетний мальчуган должен был за 45 секунд заправить постель, одеться и, встав по стойке «смирно», дожидаться команды «В столовую – шагом марш!». После принятия пищи по распорядку дня следовала строевая подготовка, а затем боец отправлялся на политзанятия или, проще говоря, в школу. Бойца звали Валера, или по-местному – Валерик с «э» вместо «е».
После школы мой маленький папа должен был незамедлительно явиться в родную часть, или на «Пулигон», как прозвали жители деревни обнесенный частоколом двор, где он проходил досрочный курс молодого бойца. Переодевшись в специально сшитую Полковником форму (дедушка был полковником в отставке по состоянию здоровья (бухал)), Валэрик изучал военное дело: собирал и разбирал немецкий «Шмайсер», личный трофей деда, рыл окопы, пересиживал газовые атаки.
Последняя забава была любимой выдумкой Полковника. Газовую камеру пыток, или газовую камеру, он сконструировал и соорудил сам. К трубе сооруженной во дворе для иных, видимо, целей печки подсоединялся десятиметровый рукав пожарного шланга, другой конец которого выходил в специальное отверстие в задней стенке уличного туалета. Когда из всех его щелей начинал валить густой серо-желтый дым, туда, одетый в резиновые штаны, перчатки и противогаз, по команде «Внимание – ГАЗ!», влетал маленький солдат. Время прохождения учебной газовой атаки определялось заранее, но случалось, что сознание командира под воздействием тридцатиградусной жары и шестидесятиградусного самогона уносилось в пекло битвы за Сталинград или, может быть, в штыковую атаку взятия Бастилии, и тогда уморенного бойца вызволяла из туалетного ада тетя Поля. Тетя Поля была идейной алкашкой. Ее алкоголизм был местью государству за уничтоженную на войне и в лагерях семью: мужа, двоих сыновей, внука и невестку. Тетя Поля пила жадно, без разбора, бакланила, материлась, мочилась в публичных местах и при всем при этом была в деревне чем-то вроде гласа народного или юродивого, или вора в законе, точнее в юбке. По должности ей полагалось знать все и быть там, где она больше всего нужна. Мужики тетю Полю побаивались наравне с Полковником и, в общем, в деревне это были два равноценных авторитета, которые могли даже решать людские судьбы и не боялись никого, ни местной блоти ни милиции ни старосты, а если все же и боялись кое-чего, так это смерти отца народов товарища Сталина.
Почуяв неладное, тетя Поля начинала стремительно действовать, независимо от степени опьянения. Время и место также не имели для нее никакого значения. Вытащив солдатика из дымящегося туалета и в кратких выражениях высказав свое мнение о полковнике, она молодецки перемахивала через забор, и здесь ей могла бы позавидовать любая Шапокляк. Посылал ее, конечно, Архангел Михаил, который, понятное дело, был в курсе всего происходящего на Пулигоне, но сам не вмешивался, потому что в него здесь не веровали. Однако, кроме потерявшей человеческое лицо (как сейчас говорят «отмороженной») тети Поли, никто не смел больше, вторгаться в зону боевых действий.
Все помнили случай, когда какой-то подвыпивший деревенский брадобрей услышал крики подвергавшегося телесному наказанию «сына полка» и проник без мандата на территорию, намереваясь помешать проведению экзекуции. Наказание было прервано, недонаказанный солдат отправлен на чуланную гауптвахту. Рассматривавший непрошенных гостей, а тем более борцов за справедливость как вторгшихся на запретную зону врагов, Полковник взял наивного доброхота на мушку. Мушка располагалась на наградном «ТТ», который полковник всегда имел при себе. Пленного отвели в глубь двора. Там он был поставлен к стенке амбара, допрошен, и, когда от затянувшейся длительности последней минуты штаны несчастного потемнели в паху, три с половиной раза расстрелян холостыми. Об этом случае знали все и, в общем, желающих оскоромиться больше, вроде, как и не было. Поэтому над «Пулигоном» иногда все-таки висел дымок, и, раздавалась страшная команда: «Внимание – ГАЗ!».
