Кристофер Мур - Венецианский аспид
– Ему не впервые играть эту роль, готов спорить, – подал голос Кукан. – Одинокие ночи на поле боя, что не.
Солдат ухмыльнулся, водрузил бочонок на стол и по кивку сенатора разлил херес по четырем тяжелым стеклянным кубкам с оловянными ножками, отлитыми в виде крылатых львов.
– За республику, – провозгласил сенатор, поднимая свой.
– За Успенье, – сказал купец. – За Карнавал!
– За Венецию, – произнес солдат.
– За Дездемону в дезабилье, – сказал шут.
Купец едва не поперхнулся, взглянув на сенатора, который спокойно выпил и опустил кубок на стол. Взгляда от шута при этом он не отрывал.
– Ну?
Шут поплескал вино между щек, завел глаза к потолку в раздумье, после чего проглотил жидкость, словно вынужден был тяпнуть особенно мерзкого снадобья. Передернулся и поглядел на сенатора из-за края кубка.
– Не уверен, – произнес он.
– Так сядьте ж, отведайте еще, – сказал купец. – Иногда первый глоток лишь смывает пыль дня с нёба мужчины.
Шут сел, остальные тоже. Все выпили еще. Брякнули о стол кубки. Троица воззрилась на шута.
– Ну? – спросил Яго.
– Монтрезор, вас отымели, – сказал шут. – Это не амонтильядо.
– Не оно? – переспросил сенатор.
– По мне, так вкус что надо, – сказал купец.
– Нет, не амонтильядо, – кивнул шут. – И по лицу вашему я вижу, что вы не удивлены и вовсе не разочарованы. Посему, пока мы приканчиваем этого самозванца, – а он несколько отдает смолой, коли хотите знать мое мнение, – не обратиться ль нам к вашему темному замыслу?[11] Зачем мы здесь на самом деле? – Шут допил, оперся на стол и жеманно повел глазами, не спуская их с сенатора, словно подросток-кокетка. – Приступим?
Солдат и купец посмотрели на сенатора. Тот улыбнулся.
– Наш темный замысел? – переспросил он.
– Отдает смолой? – переспросил купец.
– А по-моему, ничего так, – произнес солдат, глядя в свой кубок.
– Вы меня за дурака держите? – продолжал дурак. – Не трудитесь отвечать. Я в смысле – вы меня совсем дураком считаете? Тоже неважно сформулировано. – Он глянул на свою руку и, похоже, немало удивился, обнаружив, что она приделана к его запястью. После чего перевел взгляд на сенатора. – Вы меня сюда заманили, дабы убедить склонить к вам дожа, поддержать еще одну священную войну.
– Нет, – ответил сенатор.
– Нет? Вам не хочется клятой войны?
– Ну, то есть да, – промолвил солдат. – Но заманили мы вас сюда не поэтому.
– Стало быть, вы желаете, чтоб я просил за вас моего друга Отелло, дабы он поддержал вас в Крестовом походе, на котором вы все сможете нажиться. Я так и знал, когда получил это приглашение.
– Об этом я не подумал, – сказал сенатор. – Еще хересу?
Шут поправил на голове колпак с бубенцами, и когда те зазвякали, вперился взглядом в один так увлеченно, что едва не сверзился со стула.
Антонио укрепил шута на сиденье и в поддержку похлопал его на спине.
Шут отпрянул от его руки и уставился на купца – но не в глаза ему, а куда-то вокруг глаз, словно бы те были окнами темного дома, а он в нем искал кого-то, хотя тот прятался.
– Значит, вам не надо, чтоб я дергал за свои ниточки во Франции и Англии, дабы те поддержали войну?
Купец покачал головой и улыбнулся.
– Ох, едрить, стало быть – просто месть?
Антонио и Яго кивнули.
Шут посмотрел на сенатора – похоже, ему трудно было сосредоточиться на седой бороде.
– Всем известно, что я здесь. Многие видели, как я садился в гондолу.
– Все и увидят, как шут возвращается, – ответил сенатор.
– Я фаворит дожа, – с трудом выговорил шут. – Он меня обож-жает.
– В этом-то и загвоздка, – сказал сенатор.
Одним рывком шут вскочил со стула и прыгнул на середину стола, достал одной рукой себя до копчика и выхватил откуда-то мерзко заостренный метательный кинжал. Блеснув в руке, тот приковал к себе его взгляд. Шут покачнулся и тряхнул головой, чтобы пелена перед глазами рассеялась.
– Яд? – с некоторой тоской в голосе осведомился он. – Ох, ебать мои носки. О, я убит…[12]
Глаза его закатились, колени подогнулись, и он рухнул ниц на стол с грохотом, а кинжал его лязгнул на каменных плитах пола.
Троица пялилась на простертого Фортунато и друг на друга.
Солдат пощупал шуту шею. Пульс был.
– Живой, но я могу это исправить. – Он потянулся к боевому кинжалу.
– Нет, – сказал сенатор. – Помогите мне избавить его от одежды и оттащимте его поглубже в подвал. Потом можете идти. В последний раз вы его видели живым, а потому душой своей вольны клясться, что больше ничего не знаете.
Купец Антонио вздохнул.
– Так грустно, что нужно дурачка убить. Он хоть и дико раздражал, однако ж приносил смех и радость всем вокруг. Вместе с тем, если можно заработать дукат, дукат заработать нужно. Коль выгода цветет, купцу пристало ее срывать.
– Долг пред Богом, выгодой и республикой! – провозгласил сенатор.
– Уж много дурней отыскали свой конец в попытках передуть ветра войны, – молвил Яго. – И этот туда же.
Явление второе
Тьма
– Вы чего делаете? – спросил я.
– Замуровываю вас в сем подземелье, – ответил сенатор, съежившийся под низкой аркой входа в нишу, где я был прикован к стене.
– А вот и нет, – сказал я.
Вообще-то он, похоже, меня замуровывал, но я не намеревался делать ему такую уступку лишь потому, что был в цепях, наг, а у моих ног поднималась вода. Главное, предусмотрительно считал я, не вселять в моего противника уверенность.
– А вот и да, – ответил он. – Один камень за другим. С детства кладкой не занимался, но навык возвращается. Мне было лет десять, когда я помогал каменщику, строившему дом моему отцу. Не этот, разумеется. Этот у моей семьи уже несколько столетий. Сейчас мне кажется, что я больше мешал ему, чем помогал, но, увы, кое-чего я тогда нахватался.
– Ну, больше, чем сейчас, вы вряд ли когда-либо умели раздражать, так что не отвлекайтесь.
Сенатор сунул лопатку в ведерко известкового раствора с таким воодушевлением, точно протыкал ею мне печенку. После чего поднял повыше фонарь, и моя келья осветилась. Проем он заложил уже до высоты моих колен. При свете я разглядел, что нахожусь в проходе едва ли двух ярдов шириной – он отлого спускался к темной воде, которая уже плескалась вокруг моих лодыжек. На стене проступали отметины высокой воды – где-то на уровне моей груди.
– Вам известно, что вы здесь умрете, Фортунато?
– Карман, – поправил его я. – Вы спятили, Брабанцио. У вас помешательство, паранойя и мания раздражающего величия.
– Умрете. Один. Во тьме. – Он пристукнул по камню рукоятью своей лопатки.
– Вероятно, еще и старческий маразм. С жертвами кровосмешения или сифилиса это случается рано.
– Крабы даже не станут дожидаться, когда вы прекратите дергаться, – очистят ваши косточки сразу.
– Ха! – ответствовал я.
– Это в каком это смысле – «ха!»? – спросил Брабанцио.
– Вы сыграли мне на руку!
И я пожал плечьми, как мог, дабы указать ему на сычеблюйскую очевидность его промашки. (Пожатье плечами составляло весь мой репертуар жестов, поскольку руки мои над головой были скованы цепью, пропущенной через тяжелое кольцо в стене. Висеть я не висел, но и сесть не очень мог. Если б я натянул цепь с обеих сторон от кольца, точно рассчитав точку равновесия, наверное, смог бы похлопать в ладоши. Вот только аплодировать было особо нечему.)
Сенатор хмыкнул и продолжал накладывать слой раствора для следующего ряда камней.
– Вы под уровнем лагуны. Я б мог запытать вас до смерти, и никто б не услышал ваших криков. Но я предпочитаю отправиться в постель и сладко заснуть под покровом грез о том, как вы тут в темноте страдаете, медленно умирая.
– Ха! Вот видите. Я думал, что уже умер, когда выпил вашей отравы, поэтому, как ни вертите, вам, по-моему, уже не отыграться.
– Никто вас не травил. Вы отведали зелья из далекого Катая – его привезли сюда по суше, не считаясь с затратами. Оно уже было у вас в кубке. – Он сунул руку себе куда-то под мантию и извлек наружу крохотную шкатулку, покрытую красным лаком.
– Не травили? – переспросил я. – Жаль. Я уже было наслаждался воскрешением. Надеялся вернуться ростом повыше, но, с другой стороны, и рост, и эдакая грубоватая мужская красота – все равно что лилию золотить, нет?
– Хотите, поспорим, сколько вы тут протянете? Два-три дня, быть может? А, ну да – вы не в положении спорить, верно? У вас ничего нет.
– Это правда, – отозвался я. – Однако же в том, что для всех нас – простая правда, вы зрите свою победу, не так ли? У нас ничего нет, и сами мы ничто. – Сказать правду, я был ничем и ничего не чувствовал, кроме скорби и тоски, с тех пор, как три месяца назад до меня дошло известие: моя милая Корделия скончалась от лихорадки. Смерти я не боялся, боли тоже. Бойся я – ни за что б не поперся в палаццо к Брабанцио. В тот последний миг, сочтя, что меня отравили, я ощутил облегченье.
