Саймон Ингс - Бремя чисел
Кэтлин и Уильям свято верили (с тех пор, насколько мне известно, никто уже не верил в подобное столь фанатично), что щедрость обладает огромной моральной силой. Тратя на меня последние гроши, они не ставили под сомнение мою благодарность. Их психологическая близорукость не могла не поражать. В конце первого семестра отец прислал мне чек. (Дело в том, что я наделал долгов, покупая книжки.) Письмо, которое он приложил к чеку, заканчивалось следующими словами: «Искренне твой — Отец».
— Зачем ему понадобилось писать «искренне твой»? — спросил Ной Хейден, когда я показал ему письмо. — А вот то, что он написал слово «отец» с большой буквы, мне даже нравится.
— Это потому, что он меня знает лично, — ответил я. — А вот если бы он обращался к незнакомцу, то написал бы так: «С глубоким уважением».
Мне срочно требовалось излить душу, хотелось обратить все в шутку, а иначе все выглядело просто ужасно. В первые и самые трудные месяцы в колледже Ной Хейден был моим спасательным кругом и, что самое главное, умел держать при себе то, что я ему говорил.
— А ты-то сам как?
Он сообщил мне, что «Группа по изучению левых идей» тихо испустила дух вскоре после того, как я бросил учебу, — можно сказать, умерла естественной смертью. Хейден сдал выпускные экзамены, однако, по его словам, не удосужился даже узнать об их результатах.
— Да чтобы я туда вернулся! Не дождутся! — заявит он. Презрительное выражение его лица словами не передать. Я увидел в нем нечто смехотворное.
— Ты имеешь в виду наш колледж? Или весь Кембридж?
Он только махнул рукой.
— Какая разница, все — одно дерьмо.
Несмотря на всю ярость его политической риторики или параноидальное увлечение ситуационистами, я бы никогда не поверил, что он способен бросить университет. Но как еще можно понять его слова? А этот прикид? Чем дольше мы с ним говорили, тем больше во мне крепла уверенность, что Хейден пробил дно даже в своих левацких идеях и теперь обитает в каком-то собственном измерении.
— Ты пойдешь на марш?
На следующий день, то есть в субботу, на Гровнер-сквер должен был состояться марш протеста против войны во Вьетнаме.
— Мы покажем этим ублюдкам, что такое настоящий протест! — воскликнул Хейден, довольно потирая руки.
Я с трудом узнавал бывшего соседа — он теперь даже говорил на другом языке, переняв подростковую риторику дешевой агрессии. Вьетнам был для него лишь предлогом. Куда больше Хейдена интересовали другие участники марша, которые, по его словам, ничего не смыслили в подобных акциях.
Разумеется, то были не его собственные слова. Скорее он набрался их за три года, пока слонялся без дела, хотя сам он называл это не иначе как действием. Это было идеальное время для разного рода политических Свенгали. Точно так же, как в колледже, я попал под гипнотическое воздействие Хейдена, так и он сам — неожиданно столкнувшись лицом к лицу с внешним миром — нашел для себя кумира, чьим речам безоговорочно верил.
Часто правда раскрывается в жестах и оговорках. Вот и сейчас точно так же. «В шестьдесят шестом Джош мотался в Страсбург», «Кстати, ты не читал статейку, которую он в „Интернэшнл таймс“ недавно тисканул?», «Джош задумал провернуть хэппенинг в универмаге „Селфриджес“». (Даже синтаксис у него стал иным, словно он строил предложения по образу и подобию своего кумира.) Короче, куда ни глянь, повсюду Джош со своим верным воинством и самопальной революцией. Язвительные и вместе с тем исполненные нежности слова Ноя Хейдена свидетельствовали о его одержимости.
Мне плохо запомнился сам марш. Я отправился на него лишь за тем, чтобы снова встретиться с Хейденом. Как обычно случается в толчее, мы с ним разминулись. Обитая у себя на верхнем этаже общества, я имел весьма смутное представление о том, как изменился окружающий мир. И вот теперь я попал в самую гущу событий, угодив в западню из других протестующих, которых здесь оказалось огромное количество, в основном немецких студентов. Они то изображали бег на месте, то принимались выделывать какие-то похотливые телодвижения, словно были членами какой-то рок-группы. Затесалась здесь и горстка настоящих клоунов и жонглеров. Разноголосица языков (многие из которых я слышал впервые), стоило нам выйти на Оксфорд-стрит, слилась в однообразное скандирование: «Хо-Хо-Хо-Ши-Мин!»
Три парня в костюмах горилл и Сауломенных шляпах заорали в ответ:
— Шо-ко-лад! Шо-ко-лад! Пьем горячий шо-ко-лад!
Один из них снял с себя обезьянью голову и улыбнулся мне. Ну конечно же, Ной Хейден собственной персоной! Еще мгновение — и его как ветром сдуло.
Что было дальше, я почти не помню — Гровнер-парк, и у меня темнеет в глазах.
Еще помню, как в небо полетели комья земли. Если не ошибаюсь, мы были где-то рядом с поСаульством и в самых первых рядах, потому что комья земли падали прямо на нас, причем было это довольно больно.
Вроде бы кто-то закричал, потом — копыта полицейской лошади и звук, который они производили, да нет, даже не звук, а мягкие шлепки, словно на деревянный пол падают тысячи пакетов с растопленным маслом. По толпе пробежала волна возбуждения, мы все дружно покачнулись, словно потеряв равновесие. Помню, в той толпе мне показалось, будто весь мир дрожит и раскачивается из стороны в сторону, как пассажирский самолет, угодивший в воздушную яму. Помню, как толпа бросилась врассыпную, как белый конь встал на дыбы, помню человека, занесшего для удара дубинку — причем надо мной.
Помню вкус земли и чьи-то руки у меня под мышками, кто-то пытается меня поднять… А еще помню голову гориллы за считанные секунды до того мгновения, когда в нее угодил чей-то ботинок, а потом еще один ботинок поддал ее, словно мяч, и она отлетела в сторону.
Я проснулся на матрасе, на полу просторной, грязноватой комнаты в незнакомом доме. Деревья за окнами были оранжевыми, а небо — черным. Значит, на дворе ночь. Рядом с кроватью стояла лампа, обмотанная шарфом, от чего в комнате пахло паленой тканью. Я стянул шарф. Свет тотчас больно резанул по глазам. Я застонал, поспешно отвернулся и тогда заметил дверь. А из-за двери было слышно, как кто-то тянет по полу стул и еще чьи-то шаги.
В комнату вошла молоденькая девушка, почти девочка, с короткой «тифозной» стрижкой. Она опустилась рядом со мной на колени и потрогала меня — сначала лоб, затем руку, затем плечо. В свете лампы ее глаза мерцали каким-то странным блеском. Затем она снова вышла, а когда вернулась, то принесла с собой тарелку томатного супа и чашку чая. Пока я ел, послышались новые шаги, потом донесся громкий смех, чьи-то голоса, а затем кто-то хлопнул дверью. Сытый и умиротворенный, я вновь погрузился в сон.
Проснулся я от жуткой головной боли. В комнате была куча народу. Я присел в постели.
Нестерпимо болело плечо. Наверняка завтра будет синяк размером с блюдце. Слава богу, сустав работает. Кстати, интересно, кто это успел меня раздеть?
— Привет! — произнесла девушка, заметив, что я проснулся. Она сидела в противоположном конце комнаты, прислонившись спиной к стене. Нет, действительно на вид почти ребенок. Впрочем, и остальные были не намного старше.
В комнату вошел парень, держа кулек, свернутый из газеты. Я почему-то подумал, что там у него картошка-фри, правда, ее запаха не уловил.
— Где Ной? — поинтересовался он у присутствующих.
— По-прежнему торчит в «Рио», ждет, когда его обслужат.
Парень опустился на колени и развернул кулек. В нем оказалась марихуана.
На подоконнике рядком стояли книги. Я и впрямь начинал понемногу приходить в себя: сумел разобрать, что написано на корешках. Колин Уилсон, Джон Брейн. Неудивительно, что революция провалилась.
— Эй, привет!
С книгами общаться проще, чем с людьми. Я не мог смотреть в глаза присутствующим больше пары секунд, потому что в следующее мгновение их лица начинали расплываться, словно то были не глаза, а гравитационные колодцы.
— Эй!
Воздух неожиданно сделался сладковато-терпким — кто-то сунул мне под нос «косяк».
Девушка — та самая, что накормила меня супом, — вышла из комнаты, но вскоре вернулась с плетеной корзинкой для рукоделия, таща за собой по ковру кусок черного меха.
Костюм гориллы.
Без всяких церемоний она уселась на пол посреди комнаты и принялась вытягивать из боков гориллы нитки. Не задумываясь над тем, что делаю, я затянулся и передал «косяк» девушке.
— Как дела? — поинтересовалась она.
— Костюм гориллы.
— Это точно.
— Вы — городские гориллы?
— Угу, — улыбнулась она.
— Ничего не понимаю.
— Тебе досталось.
— Мне?
— Тебе.
— А что досталось?
— Вот что. — Она кивком указала на разложенный у нее на коленях костюм.
— Это что, шутка?
— Деконструкция.
— Чего-чего?
