Джек Керуак - Одинокий странник (сборник)
Около отбоя я доводил кружку молока чуть не до кипения со столовой ложкой меда в ней и выпивал это, как агнец, на сон грядущий, а потом сворачивался калачиком у себя в спальнике.
Никому не следует проживать жизнь, ни разу не испытав здорового, даже скучного уединения в глуши, когда обнаруживаешь, что зависишь исключительно от себя самого, а следовательно, познаешь собственную истинную и скрытую силу. – Научаешься, к примеру, есть, когда голоден, и спать, когда сонен.
Кроме того, перед отбоем у меня наступало время пения. Я расхаживал взад-вперед по хорошо утоптанной тропке в пыли моей скалы, распевая все песенки из оперетт, что только мог вспомнить, да еще и во всю глотку, а меня никто не слышал, кроме оленей и медведя.
В красных сумерках горы были симфониями в розовом снеге – Гора Джек, Пик Трех Дурней, Пик Заморозки, Золотой Рог, г. Ужас, г. Ярость, г. Отчаянье, Пик Кривого Большого Пальца, г. Соперник и ни с чем не сравнимая г. Бейкер больше всего мира в отдалении – и мой личный маленький Хребет Болвана, что завершал собой Хребет Опустошения. – Розовый снег и облака все далекие и в рюшечках, как древние далекие города великолепия Буддаляндии, а ветер трудится не покладая рук – фьить, фьить, – громыхает, по временам трясет мою хижину.
На ужин я себе делал чоп-суи и пек немного печенья, а остатки складывал в кастрюльку оленям, которые приходили лунной ночью и погрызали, как большие странные коровы покоя – длиннорогий самец и важенки, да и детки тоже – пока я медитировал в альпийской травке лицом к волшебному лунополосому озеру. – И видел, как ели отражаются в лунном озере пятью тысячами футов ниже, вверх тормашками, указывая в вечность.
И все насекомые стихали в честь луны.
На том перпендикулярном бугорке я видел, как обернулись шестьдесят три заката – безумные неистовствующие закаты вливались в морские пены облаков сквозь невообразимые утесы вроде тех, что серо рисуешь карандашом в детстве, а за ними все розоттенки надежды, отчего и тебе становится, как им, блистательно и тускло превыше слов. —
Холодными утрами, когда тучи клубятся из Молниевого Ущелья, как дым от гигантского костра, но озеро лазурно, как всегда.
Август налетает порывом, от которого трясется твой домишко, и авгурирует немного Августейшести – затем то ощущение снежно-воздуха и древесного дыма – потом к тебе из Канады подметается снег, и ветер подымается, и темные низкие тучи спешат, как из горнила. Вдруг возникает зелено-розовая радуга – прям у тебя на хребте с парными облаками вокруг и оранжевым солнцем в муках…
Что есть радуга,Боже? – обручДля смиренных
…и выходишь, и вдруг тень твоя окольцована радугой, пока идешь по вершине холма, от прелестной ореольной тайны хочется молиться. —
Травинка трепещет на ветрах бесконечности, на якоре у скалы, и твоей бедной нежной плоти нет ответа.
Твоя масляная лампада горит в бесконечности.
Однажды утром я нашел медвежий помет и признаки того, где чудовище взяло банку замороженного молока и сжало ее в лапах, и вгрызлось в нее одним острым зубом, пытаясь высосать пасту. – На туманной заре я глянул вниз вдоль таинственного Хребта Голода с его затерянными в тумане елями и взгорьями его, что горбатятся до незримости, и ветер сдул туман мимо, как слабую метель, и тут я понял, что где-то в тумане бродит медведь.
И казалось, пока я там сидел, что это Изначальный Урсус и что владеет он всем Северозападом и всеми снегами и повелевает всеми горами. – Он был Царь-Медведь, который мог бы сокрушить в своих лапах мою голову и переломить мне хребет, как палку, и это его дом, его двор, его владенья. – Хотя смотрел я весь день, он в таинстве тех безмолвных туманных склонов больше не показывался – рыскал ночью средь неведомых озер, а рано поутру от жемчужно-чистого света, что оттенял горные склоны елей, моргал с уважением. – У него за спиной тут были тысячелетья рысканья, он видел, как приходят и уходят индейцы и красномудирники, а увидит и гораздо больше того. – Он беспрестанно слышал утешительное восторженное струенье тишины, кроме как у ручьев, осознавал ту легкость, из которой соткан мир, однако никогда не излагал, не сообщал жестами, не утруждался жалобами – только грыз и лапал и топтался средь коряг, не обращая внимания ни на что неодушевленное или же одушевленное. – Его здоровенная пасть жев-жвала в ночи, я слышал чавканье из-за горы под звездами. – Вскорости он выйдет из тумана, громадный, и придет, и поглядит мне в окошко большими горящими глазами. – Он был Медведь Авалокитешвара, и знаком его был серый ветер осени. —
Я ждал его. Он так и не пришел.
Наконец осенние дожди, всенощные порывы промокающего насквозь дождя, а я лежу тепленький, как гренок, у себя в спальнике, и утра открывают собой холодные дикие осенние дни с сильным ветром, скачущими наперегонки туманами, внезапным ярким солнцем, девственным светом на лоскутьях холмов, и огонь у меня потрескивает, а я ликую и распеваю во всю глотку. – За окном снаружи продуваемый ветром бурундук сидит на камне прямо, руки сцеплены, он грызет овес, зажав лапками, – крохотный свихнувшийся повелитель всего, что озирает.
Думая о звездах ночь за ночью, я начинаю осознавать «Звезды это слова» и все бессчетные миры во Млечном Пути слова, и в этом мире оно так же. И я понимаю, что где бы ни был, в комнатенке ли, набитой мыслью, или в этой бескрайней вселенной звезд и гор, все это у меня в уме. Нет нужды ни в каком уединении. Так любите жизнь за то, что она такая, и вообще никаких предубеждений умом своим не лепите.
Что за странные сладкие мысли приходят к тебе в горном уединенье! – Однажды ночью я сообразил, что, когда людям даришь понимание и поощрение, в глазах у них робеет забавный кротенький детсконький взглядик, что б ни делали, они не уверены, что это было правильно – ягнятки по всему миру.
Ибо когда осознаешь, что Бог есть Всё, понимаешь, что надо всё и любить, сколь бы скверно ни было оно, в пределе это не хорошо и не плохо (прикиньте прах), это просто было то, что было, что есть, чему пришлось явиться. – Некая драма учить чему-то что-то, некую «презренную субстанцию божественнейшего явленья».
И я осознал, что вовсе не нужно мне прятаться в опустошении, но я могу принять общество на радость ли, на горе, как жену, – я видел, что, если б не шесть чувств, зрения, слуха, обоняния, осязания, вкуса и мышления, самости этого, коя не существует, не было б и никаких явлений для восприятия вообще, да и фактически самих шести чувств или самости. – Страх угасания гораздо хуже, чем само угасание (смерть). – Гнаться за угасанием в старом нирваническом смысле буддизма до крайности глупо, как на это указывают мертвые в безмолвии своего блаженного сна в Матери Земле, коя все равно есть Ангел, зависший на орбите в Небесах. —
Я просто лежал на горном лугосклоне в лунном свете, головой в траве, и слышал безмолвное признание моих преходящих горестей. – Да, так возьми и достигни Нирваны, когда ты уже в ней, попробуй достигнуть вершины горы, когда ты уже там и надо только остаться – тем самым, остаться в Нирванном Блаженстве, и вся недолга и мне, и тебе, без усилий, вообще-то, и без пути, без дисциплины, но лишь знать, что все пусто и пробуждено, Виденье и Кино во Вселенском Разуме Бога (Алайа-Виджняна) и оставаться в этом более-менее мудро. – Ибо само безмолвие есть звук алмазов, что могут прорезать собой все, звук Святой Пустоты, звук угасания и блаженства, то кладбищенское безмолвие, что как молчанье улыбки младенца, звук вечности, благословенности, в которую точно стоит верить, звук ничего-никогда-не-случалось-кроме-Бога (что я вскоре услышу в шумной Атлантической буре). – Существует лишь Бог в Его Излученье, не существует Бог в Его мирной Нейтральности, не существует и не не существует Божья бессмертная первозданная заря Отца-Неба (сей мир сию самую минуту). – И я сказал: – «Останься в этом, никаких тут измерений ни у каких гор или комаров и целых млечных путей миров —» Потому что ощущение есть пустота, старость есть пустота. – Тут только Золотая Вечность Божьего Разума, так практикуй доброту и сочувствие, помни, что люди не отвечают в себе как люди за свое невежество и недоброту, их следует жалеть, Бог это и жалеет, потому что кому о чем есть что сказать-то, коли все есть лишь то, что оно есть, свободное от интерпретаций. – Бог не «достигатель», он «пребыватель» в том, что есть всё, «выжидатель» – одна гусеница, тысяча волосков Бога. – Так знай постоянно, что есть лишь ты, Бог, пустой и пробужденный и вечно свободный, как нечетные атомы пустоты повсюду. —
Я решил, что, когда вернусь к миру там внизу, постараюсь держать ум свой чистым средь мутных человеческих идей, курящихся фабриками на горизонте, сквозь которые я пойду, вперед…
Когда я спустился в сентябре, в лес явилась прохладная старая золотистость, предвещая холодные рывки и мороз, и возможную воющую пургу, что покроет мою хижину полностью, если только те ветра на вершине мира вдруг не оставят ее лысой. Достигнув изгиба тропы, за которым хижина исчезнет, а я нырну к озеру встретить катер, который меня вывезет отсюда и домой, я повернулся и благословил Пик Опустошения и маленькую пагоду на вершине, и поблагодарил их за убежище и урок, что мне преподали.
