Вадим Чекунов - Пластиглаз
***
– Эскимос! – раздаётся голос из дверей молочного.
Эскимос – это я.
Такую кличку мне дали за сидение в холодильной камере. Не добровольное, конечно.
Недели две назад Валентина вручила мне длинный, сантиметров в сорок, нож и отвела в «холодильник». Там хорошо, прохладно после духоты бакалейной подсобки. Вдоль левой стены – пластмассовые ящики с варёной колбасой. Каждый батон перевязан в нескольких местах верёвкой.
«Смотри сюда», - Валентина показала на ящики. «Срезаешь веревку, батоны прекладываешь в другой ящик, вон пустой стоит, и складываешь у другой стены. Веревки – бросай сюда» - махнула она в сторону угла. «Работы на полчаса, я приду, открою тебя».
«Вы меня что, запереть тут хотите?» - оглядел я металлические стены, все в инее.
Валентина усмехнулась:
«Работой согреешься. Надень ватник, если хочешь, у кастелянши возьми. Конечно, закрою. Распи.. разворуют, в общем, если не закрыть».
За ватником мне идти было лень. Полчаса в прохладе – отлично даже.
Валентина клацнула дверью.
Камера освещалась обычной лампочкой, достаточно яркой, в прозрачном плафоне.
С колбасой я справился минут за сорок, как было видно на циферблате моих новеньких «Сейко». Съел полбатона попутно, отхватывая куски ножом на манер царя Иван Васильевича – одним махом, держа батон на весу.
Постучал в дверь.
Тишина.
Постучал еще – кулаком. Рукояткой ножа. Ногой,
Безрезультатно.
Пытался услышать, есть ли за дверью люди. Прикладывал ухо к холодному металлу. Но слышал лишь мерный гул холодильной камеры.
Орал во всю глотку. С разбегу лупил ногами в дверь.
Приседал, прыгал и поднимал ящик с колбасой. Больше всего озябли пальцы, и ящик держать было неудобно. Пытался согреть руки в карманах – не очень-то помогло. Полез к единственному источнику тепла – лампе. Прямо по ящикам с колбасой. Но лампа была за плафоном, грела слабо. Порыскал в карманах – двушка была слишком толстой, а вот копейка идеально влезла в прорезь шурупа. Открутил шурупы, снял плафон. Потянулся руками к лампочке. Стоять было неудобно, батоны проминались под ногами, ворочались, как живые. Покачнувшись, заехал рукой по лампе. Та не разбилась, но погасла.
В темноте, присев на корточки и спрятав кисти под мышками, просидел долго. Изредка вставал и молотил в дверь.
Пел песни, почему-то чаще всего про «земля в иллюминаторе видна».
Как стукнул замок, не услышал. Лишь вздрогнул от появившейся полоски света и аханья заведующей.
Валентина оттащила меня к себе в кабинет. Принесла тарелку горящего борща. Поколебавшись, достала из стола бутылку коньяка.
«Или водочки?», - участливо заглянула в глаза.
Чистую водку я никогда не пил, но отказать было не удобно.
Налитые мне полстакана пил мелкими глотками, стараясь не дышать носом.
«Как молоко пьёт!» - сунулся в кабинет Лауреат, но Валентина лишь зло зыркнула на него.
В общем, это из-за Лауреата она и забыла про меня.
Заведующая чуть не плакала.
«Ты только не рассказывай никому, ладно?» - просила она.
Лицо и уши горели. В голове приятно шумело. Только в желудке водка с трудом уживалась с супом, ёкая и отрыгаясь.
«Так ведь все и так знают», - удивился я. «Лауреат уж наверняка рассказал...»
Я стремительно пьянел. Постеснявшись, попросил еще полстакана.
«Так ведь то у нас», - удивилась, в свою очередь, заведующая. Блеснула золотым рядом зубов. «Мы как одна семья. Свои секреты. А другим о них знать не положено. Ты выпей ещё, только не увлекайся. Рано тебе ещё».
Я выпил.
Потом выпил с Рашидом и Витей-Зверем.
«Ну вот, теперь, когда сядешь – карцер не страшен будет!» - ржёт Витя-Зверь и получает тумак от Рашида:
«Ты не каркай, дурак... пацан только жить начинает».
«Турма тош люди живут», - неожиданно встревает Хафиз. «Только будиш пить – чилавек савсем палахой будиш. Дома плоха жить будиш, турма плоха жить будиш...»
«Не слушай его, малой! – смеётся Витя-Зверь. – Пей смело, у тебя еще вся печень впереди!»
Я выпивал и закусывал бужениной. Совсем не хотелось ни в тюрьму, ни домой.
Схемы разделки коровьей туши, развешанные на противоположной стене, покачивались и плыли куда-то вбок.
Потом я поплёлся в «Гастроном» на Переяславку. Наташки «на воде» не оказалось – её поставили в рыбный. На перекур не отпустили. Я долго стоял у прилавка и говорил нехорошие слова в адрес заведующей. Своей и местной.
Наташка смеялась. Ну, вылитая татарка...
Покупатели обходили меня стороной.
Уловив краем уха, сквозь шум и ватный гул в голове непонравившееся мне слово «милиция», всё же свалил из гасторнома.
Как доехал до дома – помню плохо. Сразу лёг спать. Даже забыл спрятать сигареты в электрощитке.
На утро, под хмурый взгляд отца и мамино качание головой, собрался, не завтракая, и поехал на работу.
Меня мутило и шатало. Но это было неважно.
Я – свой.
– Эскимос, иди сюда!
Это зовёт меня Слава. Он сидит на скамье возле распахнутых широких дверей в молочный отдел. Слава уже облачился в серый застиранный халат, нараспашку. Рядом с ним лежат новенькие рабочие перчатки.
Я подхожу, жму ему руку. Присаживаюсь рядом.
Слава читает газету, «Вечёрку». «Кто убил Улофа Пальме?» - вижу я заголовок.
– Прикольная фамилия, - говорю я. – И кликухи не надо. Готовая уже – Пальма.
Славик хмыкает и переворачивает страницу.
– А я только вчера узнал – Катаев, оказывается, умер... – лениво сообщает мне он.
– Какой из них? – спрашиваю его с видом знатока.
Слава недоуменно смотрит на меня.
– Ну не Евгений же...
Слава рад шансу посадить меня в лужу и начинает рассказывать биографию Катаевых. Я и не знал, что Евгений погиб на войне.
Мы беседуем об Ильфе и Петрове и их романах. Славе книги сатириков категорически не нравятся.
– Ты понимаешь, они были хорошие публицисты. Мастера. Но то, чем они занимались – не искусство. Это ремесло. Штучная работа, но – ремесло. Вот «Одноэтажная Америка» их – вещь хорошая. А «Золотой телёнок» и «Стулья» - злые вещи. Да там на каждой странице - ненависть к русским. А сам Остап – сволочь и гад, если разобраться. Стариков бьёт, не только Кису. Хлеб на дорогу бросает... Не, плохие книжки... И всё гнилое - за смехуёчки спрятано... Жиды, хуле с них взять...
Слава сплёвывает себе под ноги.
– Да ну... – растерянно говорю я. – По-моему, ты преувеличиваешь... Тем более, какая разница – жиды, не жиды... Нормальные люди среди них тоже есть. Вон, директор у нас в математической был, Гольденберг. Хороший дядька. Даже книжку мне подарил, про Лермонтова. И дружбан у меня там – Димон Бравер, тоже пацан как пацан.
Слава хмыкает:
– Дружбан твой и дальше математику учить будет. А ты тут чему научишься? Говно на лопате носить... Даже тут не русские всем заправляют, а татарва одна. Рашид этот, Хафиз... Рувили всякие...
– Да какая разница-то? – завожусь я. – Нет, ты объясни.
Особенно меня задевают слова про знакомых мясников.
Славка не в духе сегодня, и снова принимается за газету.
– Здоров, интеллигенты! – раздаётся голос появившегося из дверей Ромки. На нём клетчатая рубаха, едва сходящаяся на груди, и линялые «левисы».
– Чего, Эскимос, попал под раздачу? – подмигивает Ромка. – Ты его побольше слушай, ага. Станешь таким же хануриком. Будешь сидеть, газетки почитывать.
– На себя посмотри... – бормочет Слава, встаёт со скамейки и уходит.
Ромка держит в руках свой халат. Бросает его на забытые Славой перчатки. Закатывает рукав рубашки и сгибает руку. Бицепс вздувается, по всему предплечью змеятся крупные вены.
– Посмотрел. Не стыдно, - смеётся Ромка, скидывает рубаху и передевается в халат прямо на улице. Я поневоле отмечаю, что мой бицепс меньше любого из кубиков на его животе.
– Как успехи в атлетизме, Эскимос? – спрашивает меня Ромка. – Инвентарь прикупил?
Киваю.
На прошлой неделе я, под впечатлением от Ромкиного сложения, зашёл в «Спортовары» на Маломосковской, через дорогу от своего дома. Небольшой магазин в торце сталинской кирпички. В противоположном крыле – ювелирный. Между ними – «Овощи-Фрукты». Витрина «Спортоваров» украшена человечками-символами. Бегун, штангист, пловец... Такие же выложены плиткой-мозаикой в подземном переходе у метро «Проспект Мира». Я твёрдо решил приобщиться к миру спорта. Удочки и спиннинги меня не интересовали. Равно как и ракетки с воланчиками. С видом знатока я подёргал эспандеры и рассмотрел остальные снаряды. Гантели были там пятикилограммовые, литые. Купил их и в хозяйственной сумке приволок домой. Отдохнул, попил чаю, покачал бицепсы. Вышел из дома воодушевлённый, слегка растопырив руки. Опять пришёл в «Спортовары». Как уже опытному атлету, мне был нужен серьёзный вес. Из набора гирь выбрал среднюю, в двадцать четыре кило. Сумки на этот раз у меня не было. Вышел с гирей в руке и задумался. Ведь её надо нести на глазах у прохожих. Пусть все видят – идёт настоящий атлет. Значит, делать это надо легко, непринуждённо. Чуть ли не оттопырив мизинец и насвистывая. Так я и пробовал, меняя руки всё чаще и чаще. Дойдя до проспекта понял, что придётся встать и отдышаться. Сделал вид, что мы с гирей совершенно случайно оказались рядом. Прохожие усмехались и откровенно веселились. Может, и нет, но мне так казалось. Представил нас со стороны – длинный и тощий я, с налипшими на лоб волосами, и пузатая, уверенная в себе гиря, с ручкой-крендельком и гордой цифрой «24» на выкрашенном серой краской боку. Едва дождался зелёного цвета. Ухватил чугунную сучку двумя руками и побежал, всё больше накреняясь вперёд, через проспект. Поклялся себе донести сраную чугунку до дома без привалов. Плечи и шею нестерпимо ломило, в глазах всё прыгало и рябило. Прохожие, как назло, лезли под ноги или неторопливо шли спереди. Возле самого дома гиря выскользнула из моих пальцев и глухо стукнулась об асфальт. Я едва успел убрать ногу. Мне казалось, весь двор с интересом наблюдал за происходящим... Гирю я приволок всё же домой и с ненавистью выставил на балкон... Больше к ней пока не притрагивался.
