Вадим Чекунов - Пластиглаз
Вот тебе и «хм»... В первом-третьем классах я, может, и зассал бы быть «один среди девочек». Но только не в конце девятого.
Теперь мои одноклассники, в чёрных халатах и беретах, подметают железную стружку на заводе и за глаза матерят мастаков. Я, отсидев год занятий среди девчонок из нескольких районных школ, ношу халат белый. Приношу домой гречку и какие нужно консервы. Любые конфеты. Мясо, конечно. И деньги. Их, правда, я оставляю себе.
***
Мне нравится приезжать на работу пораньше.
Выходить из дома, поёживаясь от утренней прохлады. Ждать троллейбуса – в это время он полупустой. Можно доехать и на трамвае, но я не люблю эти утюги на колёсах. После Крестовского моста трамвай сворачивает на скучную улицу Гиляровского и тащится вдоль неё до самого Олимпийского. Я люблю свой проспект Мира, и еду по нему на троллейбусе. За билет я никогда не плачу, а просто откручиваю и отрываю. Если рядом кто-то есть, звякаю о кассу ключом.
Проспект Мира раньше назывался Первой Мещанской.
«Но родился, и жил я, и выжил – дом на первой Мещанской в конце...».
Плохое название, конечно. Новое куда лучше. А вот Безбожный переулок вообще был - Протопоповским.
Шутники...
***
Начало июня.
Солнечно, тепло, и тополя забросали весь переулок своим пухом. У края тротуара он сбивается в целые кучи. Меня так и подмывает достать коробок, упереть спичку одним концом в указательный палец, другим – в чиркалёк, и ловким щелчком отправить вспыхивающую уже на лету спичку в самую гущу пуха. Но нельзя. Я – солидный человек. Меня знает киоскёр табачки и еще куча нужных и важных людей.
Прохожу мимо здания своего УПК. На крыльце курит какой-то лысый дядька. Кажется, мастак из слесарного. Всегда гонял нас с крыльца. Теперь-то мне положить с прибором на него... «Руки в масле...»
Дренькая звонком, по Безбожному проносится «полтинник», в сторону проспекта Мира. Я оборачиваюсь. Там, за проспектом, видна небольшая церквушка на фоне громадного таза «Олимпийского». Пух невысоко взлетает над рельсами, закручивается сразу несколькими маленькими вихрями.
Говорят, пух радиоактивный. Брехня, конечно. С чего это... В Москве если и пострадал кто, так это мой бывший одноклассник из «математической» Юрка Чернобыльский. Вот его достают сильно, кому не лень, подколками.
А так-то... Где эта Припять с Чернобылем... А тут своих дел полно.
На обеденный перерыв у меня планы – заскочить в гастроном на Переяславке, что напротив дипкорпуса. Там «на воде» сидит Наташка, из моего потока на УПК. Наташка учится в школе у Крестовского. Но встречаемся мы с ней до сих пор лишь на практике...
...У Наташки тёмные волосы до плеч, высокие скулы и серые, чуть продолговатые глаза. Когда смеётся, она щурит глаза и становится похожа на татарку. Когда я ей об этом сказал и предложил вместе устроиться в «татарский», на Астраханском, почему-то обиделась.
Но всё равно от меня до её «Гастронома» недалеко.
Пару раз я заходил к ней, под конец рабочего дня. Наташка сидела за столиком возле витрины, под светлым зонтиком, среди ящиков с минералкой. Совсем другая, не как на уроках теории в комбинате. Лихо надвинутая на бровь белая пилотка и распахнутый на верхние пуговицы халат. Сиреневая помада. Серьги-висюльки и пара колец на пальцах, ловко управляющихся с открывашкой. Смешливый прищур глаз.
Я терпеливо дожидался, когда она закончит работу. Пил тёплую минералку из белого пластикового стаканчика. Стаканчики, я знал это по своему магазину, в конце рабочего дня споласкивают, оттирая следы помады, и на следующий день запускают по новой. Сэкономленную тару продают дачникам, те используют их как горшочки для рассады. В стаканчиках есть ещё одна хитрость. На ценнике за минералку указана стоимость за двести граммов. Но если наполнить стакан до краёв, то получится лишь сто девяносто. До краёв никто не наливает, поэтому, если по верхнюю ризку – выйдет еще меньше, около ста восьмидесяти. В жаркий день, сверх положенной выручки, у продавца вырисовывается сумма около червонца. Её надо отсчитывать и забирать себе, а не сдавать всё чохом заведующей.
Всему этому я учил Наташку, если около столика никого не было. И дико ревновал, когда подваливал какой-нибудь молодой мужик, скорее всего, лишь под предлогом попить «боржома».
В конце Переяславки – городская «аврора», несколько рядком стоящих заводских труб. Вечернее солнце раскрашивало ползущий из них дым в розовый цвет.
Приходил хмурый пожилой грузчик, начинал затаскивать ящики в магазин. Наташа считала деньги, записывала в блокнот остаток..
В киоске я покупал два мороженого. «Только не в стаканчиках! - смеялась Наташка, - меня уже мутит од одного этого слова!..» Была ещё «Лакомка» и здоровенный пломбир за сорок восемь копеек, который не очень-то поешь на улице. Покупали всё же в стаканчиках. Круглые бумажки мы приклеивали на серые бока столбов. Потом шли к Орлово-Давыдовскому, на троллейбус. Я что-то плёл про бывших одноклассников Орлова и Давыдова, вымучивал пару-тройку анекдотов. Наташка усмехалась.
Даже приобнять её - так пока и не решился...
***
...На углу Безбожного и Астраханского я поворачиваю налево, прохожу мимо книжного и закрытой ещё «Березки», заворачиваю в низкую подворотню и попадаю во двор магазина. Взгорбленный асфальт, штабеля ящиков и несколько мусорных контейнеров. Контейнеры похожи на разбитый танковый отряд. На их боках, выкрашенных в зеленый цвет, непонятные белые надписи «МСПМУ» и трёхзначные номера. На некоторых уже другой, небрежной синей кистью добавлено «Спартак-мясо» и «КОНИ». Один из танков недавно подбили – контейнер лежит на боку, печально распахнув люк-крышку. Две вороны вышагивают среди мусора и точными ударами клюва выхватывают самое вкусное. Кучка бестолковых голубей крутится на асфальте чуть поодаль.
Возле крыльца молочного отдела стоит грузовик Лауреата. Самого его в кабине нет. Скорее всего, у заведующей, златозубой Валентины Сергеевны.
Лауреату лет сорок, а может, и больше. Толстый, пучеглазый, он похож на Бегемота из «Ну, погоди». За что его прозвали Лауреатом, не знаю. Он постоянно травит байки и анекдоты, ухаживает за Валентиной и пьёт по вечерам с грузчиком из мясного Валеркой-Зверем. Дышит Лауреат шумно и хрипло - курит почти беспрерывно, две пачки «столбов» в день.
С Лауреатом мы ездим раз в неделю получать газовые балоны, для квасной палатки напротив Дома моды, на проспекте Мира. В кабине у него лежит мафон «Весна», красивый, чёрный. Кассета одна и та же всё время – Токарев. «Я работаю как лошадь, всё дела, дела, дела... А жена не потерпела, и к свободному ушла!..» - сквозь гул мотора и уличный шум доносится хриплый эмигрантский баритон. Лауреат неизменно хмурится, потом встряхивает головой и говорит мне: «Эт про меня, точь-в-точь». Лезет за пачкой «Столичных».
Хороший он мужик. Все думают, что балагур, а ведь глаза у него – грустные-грустные.
Я как-то спросил его, отчего так. Мы разгрузили баллоны, получили от киоскера по кружке кваса и сели на кирпичики, лицом к университетскому Ботаническому саду. За спиной шумел машинами проспект Мира.
Лауреат повернул лицо ко мне и долго – мне стало неловко, я принялся молча пить квас, - разглядывал меня.
«Смотри ш ты...» - наконец, сказал он. «Пацан совсем, а...»
Неожиданно Лауреат встаёт и забирает у меня кружку. Уходит в палатку. Возвращается быстро, опять с полными кружками.
«Грустные, говоришь...» - усаживается он рядом со мной и протягивает кружку. Отхлёбываел из своей. Ставит на землю и лезет за сигаретами.
«Сын у меня был. Валеркой звали. Вот такой, как ты, жердь худая. Постарше только. Больше нету. Долг, блядь, интернациональный. Суки. Даже не рассказали, как...»
Я отпиваю из своей кружки и чувствую, как квас резко шибает в нос и царапает нёбо. В нём водка, понимаю я.
«Вот потому-то у меня глазки и грустные», - глядя на листья деревьев, говорит Лауреат. Хлопает себя по коленям. «Ладно, поехали. Ты смотри, не захмелей. Мне-то что, я - за рулём. А ты еще школьник».
Я не очень понимаю, что это значит, и глупо улыбаюсь.
На обратном пути Лауреат рассказывает о своём походе в женскую баню и громко хохочет. Но я плохо его понимаю, меня развезло от кваса с водкой и я лишь таращусь в открытое окно. Мы сворачиваем в Грохольский переулок. Светит солнце. Летит тополиный пух.
«Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой! То мне страшно, то мне грустно, то теряю свой покой...»
***
Всех давно знаю, ко многому привык. Я тут - свой. В основном, благодаря Рашиду. Это он вызволил меня из бакалейного отдела, из подсобки, где я всю зиму каждый четверг фасовал крупы и конфеты.
Полукруглым совком черпать из ракорячившегося рядом мешка крупу и, следя за стрелкой весов, отмерять килограмм в бумажный пакет, затем сворачивать его края, загибая бумажные «уши» - занятие то ещё... Чуть веселее было с конфетами - после фасовки всегда оставалась горсть-другая, но и это в конце концов надоедало, а конфет уже не хотелось. Иногда в подсобку заходили грузчики – здоровенный Ромка и тихий, улыбчивый Слава. Если на фасовке была дефицитная гречка, они прятали пару пакетов под халат и совершали несколько ходок в подвал. В награду за молчание приносили мне спизженные из рыбного отдела консервы, шпроты или сайру. Но по числу пакетов можно было зашухериться перед Валентиной, да и дверь заведующей часто открыта.
