Том Маккарти - Когда я был настоящим
– Ага. Ну что ж. Значит, так: осторожность – а это в первую очередь означает диверсификацию – позволяет эту компоненту в большой степени нейтрализовать. Что и возвращает нас к вопросу риска. Так вот, если…
– Ш-ш-ш! – перебил я его, подняв руку.
Я смотрел на неровную линию, проходящую по его графику, на ее выступы и извилины. Перейдя в своей лекции от цифр к случайности и тому подобным вещам, он не заметил, как левая сторона графика загнулась книзу, и теперь линия, обозначавшая стоимость, шла вертикально, как трещина у меня в ванной. Я пробежал по ней глазами вверх и вниз, двигаясь по ее краям, следуя ее направлениям.
Увидев, что я на нее смотрю, Мэттью Янгер расправил ее.
– Нет! – воскликнул я.
– Простите, что вы?
– Было лучше, когда вы… Можно мне этот график?
– Конечно! – прогудел он в ответ. – Да, посмотрите как следует сами в свободное время. Я вам тут оставлю кое-какие инвестиционные профили, я их подготовил для вас на случай, если захотите диверсифи…
Его гудение утонуло в звуке дрели, донесшемся из открытого окна на третьем этаже. Мэттью Янгер протянул мне график, за ним – кипу бумаг, и я проводил его к выходу.
– Посмотрите в словаре слово «speculation», – попросил я Наза, когда мы в тот день ехали к стекольщику.
– Конечно.
Он вытащил свой мобильный и набрал сообщение. Ответ пришел через десять минут.
– Способность видеть, – зачитал Наз, – наблюдение за небесами, звездами и так далее; обдумывание или глубокое изучение предмета, размышление, высказывание предположения; участие в торговых операциях. От латинского speculari – высматривать, наблюдать и specula – сторожевая башня. Первое упоминание…
– Сторожевая башня, – произнес я. – Небеса – это мне нравится. Небеса лучше видно со сторожевой башни. Но там ты открыт.
– Да, пожалуй, – ответил Наз.
По дороге от стекольщика назад в мой дом мы сделали крюк, завернув ко мне в квартиру. Я все еще ночевал там, ожидая, пока будет готов мой дом, но времени там проводил очень мало: уезжал рано утром, возвращался поздно вечером, спал несколько часов и отправлялся обратно. В то утро я забыл там каталог облицовочных материалов и велел водителю заскочить туда, чтобы его забрать.
Когда мы туда приехали, у моей двери стоял, звоня в нее, Грег. Я заметил его, уже выйдя из машины; иначе можно было бы попросить водителя объехать вокруг квартала и завернуть обратно через пару минут. Грег обернулся и увидел меня; я очутился в ловушке.
– С ума сойти! – закричал Грег. – Ничего себе тачка!
Я ничего не сказал. Машина была и вправду ничего – довольно длинная, с такими задними дверцами, открывающимися посередине. Однако дело тут было не в показухе; она вообще понадобилась мне только потому, что в мою «Фиесту» не поместились бы письменный стол с факсом. Как только все заработает как надо, я от нее избавлюсь и вернусь к «Фиесте».
Грег стоял на пороге моей квартиры, в нескольких футах от меня.
– Ну, что нового? – сказал он. – Ты мне уже шесть недель не звонил.
– Я… в общем, занят был.
– Чем это?
– Готовлюсь переехать в новый дом.
– Где?
– На другом конце Брикстона.
– На другом… конце… Брикстона, – повторил он.
– Да.
Так мы и стояли лицом друг к другу. Потом я сказал:
– Мне тут надо этот каталог забрать, а потом ехать на встречу.
Грег заглянул мне за спину, в машину, где сидел Наз.
– Ну да, конечно. Значит…
– Я тебе позвоню, – сказал я ему, проходя мимо него к себе в квартиру. – В конце этой недели. Или в начале следующей.
Звонить я ему не стал, ни на той неделе, ни на следующей, ни через одну. Мой проект был программой, а не хобби или побочной деятельностью – программой, которой я отдавался полностью, душой и телом. В рамках этой программы допускались определенные взаимоотношения между мной и моим персоналом. И только. Персоналом – не друзьями.
Вскоре после того дня наш основной офис переехал из Ковент-Гардена в Брикстон. К тому моменту наша деятельность была более или менее целиком сосредоточена там. Мы сняли верхний этаж современного сине-белого офисного здания в паре улиц от нас, сразу как свернешь с местного Бродвея. С виду оно было современным и официальным, в стиле некой прежней эпохи – вроде главного полицейского управления где-нибудь в Восточной Европе. Когда мы туда переехали, большинство окон закрывали криво опущенные металлические жалюзи, а по бокам торчали металлические трубки: воздуховоды, желобы для прачечных нужд, бог знает что. На крыше были теле– и радиоантенны. Наз основал там свой штаб и осуществлял руководство оттуда, в то время как я все больше и больше времени проводил непосредственно в моем доме, занимаясь мелкими делами с сотрудниками, которым были поручены отдельные части проекта.
Как я уже упоминал, по мере продвижения проекта все более и более важную роль в нем играла Энни. Мы с ней вместе, например, бегали в поисках подходящих щеток и тряпок для консьержкиного шкафа. Или доставали пепельницы для холла и решали, куда их поставить, а после обнаруживали, что их положение не согласуется с тем, как открываются двери, так что приходилось их снова передвигать. Главным нашим занятием стало определять совместимость. Взять, к примеру, рояль; его доставили и установили, но правильную степень звукопоглощения для стен той квартиры нам еще предстояло найти. Слишком большая, и я ничего не услышу; слишком малая, и звук будет недостаточно приглушенным – когда я впервые его вспомнил, он был слегка приглушен. Чтобы довести подобные вещи до совершенства, все должны были действовать синхронно: когда пианист начинал играть, сверлильщикам следовало перестать сверлить, долбильщикам – долбить, шлифовальщикам – шлифовать и так далее.
– Ну как? – спрашивала меня Энни, стоя со мной в моей квартире и слушая музыку.
– Нормально, – отвечал я. – Только вот окно у него сейчас открыто или закрыто?
– У него окно открыто или закрыто? – повторяла Энни в переговорное устройство.
– Закрыто, – раздавалось в ответ.
– Закрыто, – повторяла она мне.
– А теперь велите им открыть его.
– А теперь откройте его, – повторяла она.
И так далее. Таким образом мы прокрутили несколько сцен. По ходу их многократно использовались переговорные устройства. Мобильные хороши были для связи один-к-одному, но теперь нам часто требовался режим один-ко-многим, а также многие-ко-многим. Так что я звонил Назу в его штаб, а Наз, пока говорил со мной, связывался по радио с тремя-четырьмя людьми; потом один из них связывался с Энни, а она связывалась с Назом по другому каналу, а он перезванивал мне; или же я звонил Энни, а она связывалась со своим помощником, или… в общем, понятно. К заключительной стадии у Энни в непосредственном подчинении было четверо ассистентов; их переговорные устройства были настроены на ее и только на ее частоту.
Офис Наза было видно с верхних этажей моего дома – и, разумеется, наоборот. У главного окна Наза мы установили подзорную трубу, очень мощную. Наз хотел использовать видеокамеры, но я сказал ему: нет, никаких камер мне не нужно. Я заставил их убрать ту, подвешенную над боковым входом у стадиона, возле которой я стоял в день, когда впервые обнаружил здание. Единственным фотоаппаратом, который я разрешил держать на объекте, был «Полароид» Энни. Она использовала его, чтобы фиксировать взаимные расположения предметов: что где находится по отношению к чему. Так выходило быстрее, чем с набросками или чертежами. И более точно. Если какая-нибудь вещь вставала у нас ровно куда надо, но потом ее приходилось передвигать, пока мы переносили через ее место что-нибудь еще, Энни щелкала «Полароидом»; потом, когда мы эту вещь – неважно, что – хотели восстановить, то просто занимали положение, откуда она сделала снимок, и, стоя с фотографией в руке, давали людям указания подвинуть такой-то предмет правее, левее, еще чуть-чуть назад и так далее, пока не добивались соответствия с фотографией. Аккуратно, точно. Приятная она была девушка.
Как-то днем я стоял у Наза в офисе и глядел в подзорную трубу. Глядел я долго, наблюдал, как движутся люди за окнами моего дома. Потом я опустил трубу и стал глядеть на подъезжающие и отъезжающие грузовики и фургоны. В основном они отъезжали, что-то увозя. Меня поразило, как всего этого – того, от чего нам приходилось избавляться по ходу проекта, – было много: земля, мусор, перила, батареи, плиты – чего там только не было. На каждый прибывший груз, большой или маленький, приходился другой, который надо было увезти. Как минимум один. Если бы можно было собрать вместе и взвесить все, что привезли за недели работы, а потом сделать то же со всем, что вывезли, я совершенно уверен: вторая куча весила бы гораздо больше. Дело обстояло так с самого начала, когда мы разбирали хлам, контейнер за контейнером, до конца, когда ходили повсюду, вручную собирая обрывки бумаги, чтобы непременно устранить все ненужное.
