Петр Воробьев - Горм, сын Хёрдакнута
Нынешнего обитателя замка на Преславовой горе звали не Преслав, а Свинко. Он сидел во главе стола. На столе лежал шлем с личиной в виде оскаленной кабаньей морды. В железо личины были вставлены две пары чудовищных желтых клыков.
– Какого же размера был этот кабан? – спросила Рагнхильд.
Свинко, явно довольный вопросом, погладил бороду, и ответил:
– Да поболе шестидесяти пудов. Двух моих ловчих сбил, четырех псов порвал, тут я его на копье и принял. На двух возах его везли. Яму двадцать землекопов рыли, два дня его в той яме пекли, потом весь город пировал.
– Доброе дело, – учтиво вставил Хёрдакнут. – И от кабана в двадцать пять пудов уже великий ущерб, если в поле или сад повадится…
– Этот не только до яблок и груш охоч был. Поросят домашних ел, кур, еще немного, и за женщинами бы повадился, – Свинко со значением посмотрел на Рагнхильд и отхлебнул меда из кружки с крышкой. Кружка была не серебряная, а из олова альвов, которое блестело, как серебро, но было намного легче по весу.
Хёрдакнут пригубил мед из своего кубка. Напиток был умеренно сладким, с намеком пряностей во вкусе, и таким крепким, что полутора кубков было достаточно, чтобы нахлестаться в дрябаданный дым. Свидетельства этого изобиловали за столами ближе ко входу в пиршественный зал, где пирующие грязно приставали кто к девам, разносившим животворительную влагу, кто уже и друг к другу, вступали в драки, мирились, братались, и засыпали на скамьях или просто на посыпанном нарезанным тростником деревянном полу. Несколько огромных серых псов ждали возможности подъесть полбенную кашу с медом и черникой из опрокинутого горшка, поймать брошенную баранью кость, или подлизать разлитую уху. Уха была дивной, густой, с зеленью укропа и кружками янтарного жира на поверхности, и кусками осетрины в глубине.
За столом рядом с верховным, Годлав отхлебнул из своего стеклянного с оловом кубка, и сказал Миклоту:
– Надо будет ладью силой пара оснастить. Когда он в следующий раз от Само пойдет, мы его против ветра встретим!
Миклот кивнул, его шея не смогла остановить головы, и бодрич пал лицом в тарелку.
– Не поможет, – объяснил Краки, проходивший мимо стола ладейщиков. – Мы тоже водометы поставим, а заодно и таран. Нам это дешево встанет – энгульсейские конунги нашему ярлу родня!
– Краки, ты с какой беды еще тверезый? – Хёрдакнут встал навстречу водителю мамонта.
Тот поклонился ярлу, отвесил еще один поклон в сторону остальных за верховным столом, и что-то вполголоса сказал Хёрдакнуту.
– Ну, то не великая неудача, – ярл рассмеялся. – Садись вот с бодричами. – Не побрезгуете мед пить с моим корнаком?
– Какой разговор, – Годлав придвинулся к Миклоту, освобождая место. – Ловко ты нас обошел у Свитьи, ярл, но кабы не камнемет, день бы наш был!
– Так не было у меня камнемета.
– Как не было? А что ж под навесом стояло?
– Пять ушкуевых шкур – на берегу досушить не успели, – ярл ухмыльнулся, шрам на его лице добавил к выражению толику кровожадности. – Сейчас только вот мы берегом в Зверин пошли, а Кьяр, прави́льщик мой, кнорр в Хроарскильде погнал – киль усилить стальными пластинами и дубом, и камнемет добавить.
Годлав в негодовании толкнул соседа локтем в бок:
– Ты слышал, что он сказал? Под навесом у него ушкуевы шкуры были, а не камнемет!
Миклот, лицо которого приятно грела каша в глазированной глиняной тарелке, повернул голову в сторону Годлава, смахнул на него часть каши, открыл один глаз, и промычал:
– Ннну это просто очень ннизко даже…
Один из псов просунул длинную лохматую морду между бодричами и стал слизывать кашу со щеки Миклота, задевая его треугольным висячим ухом. Ладейщик попытался нежно обнять животное за шею, мыча:
– Ммне ллюба твоя коса, дева…
– Говори тише, – обратился к Годлаву Хёрдакнут. – У нас один нарвалий зуб не продался за полную цену – видно, треснут был, и кривой вырос. Купишь его у меня, никому не расскажу, когда точно вы нас встретили и когда мы камнемет установили.
– Хоть четверть скинь с кривого-то!
– А какая разница, честно, кривой он или нет? – Краки, похоже, не был знатоком торговли нарвальими бивнями.
– А вот какая, – Годлав повернулся к корнаку. – Зуб распилят, куски сотрут в порошок, и ежели твой уд к сапогам тянется, толику порошка выпьешь, и уд твой на подъем. Потому порошок ценится в два раза на вес золота.
– Не дешевле выйдет сапоги на подоконник поставить? – съехидничал корнак.
– А вправду, на уду глаз нет, какая уду-то на уд разница – прямой, кривой? – осенило ярла.
– От кривого криво встанет! И еще, про лютичей и кобылу ты тогда – ну совсем зря, – пожаловался Годлав. – Скинь четверть?
– И кривой смелешь, да еще небось с дрянью всякой смешаешь, чтоб больше было. Ладно, копье мне под ребро, восьмую скину – только за кобылу. По рукам?
– А, дони, воры, губители, как с вами ни ляжешь, все отымеете, – Годлав перешагнул через скамью, вытер руку о Миклотову спину, и протянул Хёрдакнуту.
– Так ты ххоть не подммахивай, – раздался из полбенной каши голос Миклота.
– Добродеи, добродеюшки! – Свинко встал из-за стола. – Пейте, гуляйте, мне старому на покой пора!
Под сопровождение одобрительных воплей и стука опустошенных кубков и кружек по столам, поддерживаемый двумя девами под обе руки и преувеличенно шатающийся хозяин удалился.
Хёрдакнут посмотрел на Рагнхильд. То ли от меда, то ли от тепла огромного очага, пылавшего саженях в восьми позади верховного стола, на ее щеках играл легкий румянец, пламя китовых свечей играло в ее глазах и отражалось в самоцветах украшений.
– Мне, старому, тоже на покой пора, – решил ярл.
Завершив рукопожатие с бодричем, он вернулся к верховному столу. Рагнхильд встала, Хёрдакнут накинул ей на плечи плащ из куньих шкур. Ярл и его спутница слегка поклонились пирующим, и под свою долю кличей одобрения отправились в отведенную им почивальню в гридне[48], прямо над пиршественным покоем. Середину почивальни занимала высоченная кровать с подушками и перинами, пол был устлан в три слоя коврами и шкурами. На стене висела диковина – кусок холста, натянутый на деревянную раму и расписанный красками в несколько цветов. На холсте, то ли жирный бобер с пятачком, то ли свинья с бобровым хвостом, в доспехах, с копьем, и верхом на свинье поменьше, покостлявее, и с веником вместо хвоста, въезжала по жердочке на опрокинутую радугу, из которой торчало несколько утиных лапок. Радуга перерезала пополам косоглазого козла с мечом.
Рагнхильд начала было изучать диковину, некоторые части которой были подписаны творцом, разумно не полагавшимся исключительно на свои изобразительные навыки. Над головой свиньи в доспехах, например, был нарисован ярлычок, а в нем прорисованы руны, «йасвинго.»
– Что ты тут рассматриваешь эту борьбу бобра с козлом, идем-ка лучше в койку? – ярл подкрепил слово делом, подхватив жену на руки.
– Тебе все в койку да в койку, не дашь к искусству приобщиться. Это называется картина. Вот Свинко, он въезжает на корабль Торольва Вшивой Бороды. Двадцать лет назад…
– Это все на картине? Обалдеть! Как эта штука расстегивается?
– Здесь два крючка, потом через голову, да смотри не порви!
– Про двадцать лет назад я все знаю, Торольв пришел грабить Зверин, не успел сходни поставить, как Свин верхом въехал на его драккар и взял его в плен. Два года Свин за Торольва выкупа ждал, половины так и не дождался, так за полцены его и отпустил. Торольв, видать, и вправду крепко завшивел, раз прозвище пристало… Поделом ему, раз родня жадобы. Да, велика сила искусства, все это на бобросвинский перевести. Давай это тоже снимем…
– Порвал!
– Новую подарю, из этого, как он называется, в Серкланде научились делать…
– Шелк. Ты, кстати, в баню ходи еще реже, тоже завшивеешь, еще протухнешь, и до особы моей тебя боле не допущу.
– Что значит реже, вот был же третьего дня! Руки подними… Стой, повернись-ка…
Некоторое время ярл любовался на открывшееся ему зрелище.
– Да, хороша. Иди сюда.
– Погоди, дай косы распущу.
– Косы потом распустишь.
– И то, с тобой и миг не погодить, а если погодишь, так как опомнишься, ты уже опять какую-нибудь корчмаршу пялишь.
– Ну, так все не так было, – обиделся Хёрдакнут, проводя тыльной стороной ладони по бедру Рагнхильд и дивясь одновременному ощущению нежности, гладкости и упругости. – Я проснулся, вижу, ты еще спишь, красивая такая, тебя охота, да будить жалко, а тут корчмаря дочка пироги принесла, ну я и думаю, дай-ка лучше дам тебе поспать…
– Дал поспать, сейчас – засадил этой лошади по самое не балуй, а она с непривычки как завизжит… Сам-то ты, может, еще и не до конца протух, но в портах этих, судя по запаху, точно со щенками на псарне играл. А ну… долой вонючие порты!
