Ричард Бротиган - Ловля форели в Америке. Месть лужайки
Пришли другие сборщики и принялись собирать ежевику на досках прямо надо мной. Они ужасно радовались. Наверное, попали туда впервые и никогда раньше не видели такой ежевики. Я сидел под ними в машине и слушал, как они разговаривают.
— Эй, гляди, какая ежевичина!
Резинка Торо
Жизнь не сложнее поездки через Нью-Мексико в одолженном джипе, с девушкой на переднем сиденье, такой красивой, что мне становится во всех отношениях замечательно всякий раз, когда я на нее смотрю. Выпало много снега, и нам пришлось ехать сто пятьдесят миль не в ту сторону, поскольку снег забил нужную нам дорогу, будто склянку песочных часов.
На самом деле, я страшно рад, потому что мы едем в крошечный городок Торо, штат Нью-Мексико, узнать, открыто ли 56-ое шоссе до каньона Чако. Мы хотим посмотреть там индейские руины.
Земля укутана снегом так, будто только что получила государственное пособие и теперь предвкушает долгую и приятную пенсию.
Мы замечаем кафе, умостившееся в снежной праздности. Я вылезаю из джипа, девушка остается в машине, а я иду в кафе выяснять насчет дороги.
Официантка — женщина средних лет. Она смотрит на меня, будто я — иностранный фильм, только что вышедший сюда из-под снега, с Жан-Полем Бельмондо и Катрин Денев[27] в главных ролях. Кафе пахнет завтраком длиной в полсотни футов. За ним сидят два индейца — жуют яичницу с ветчиной.
Они молчат, им любопытно. Косо поглядывают на меня. Я спрашиваю официантку о дороге, и она говорит, что дорога закрыта. Сообщает об этом одной быстрой окончательной фразой. Ну, ничего не поделаешь.
Я направляюсь к двери, но один индеец поворачивается и говорит, не оборачиваясь ко мне:
— Дорога открыта. Я сегодня утром по ней ехал.
— До самого 44-го шоссе? До самой Кубы? — спрашиваю я.
— Да.
Внезапно официантка переключает все свое внимание на кофе. Кофе нуждается в безотлагательной заботе, и именно этим она сейчас занята во благо всех будущих поколений любителей кофе. Без ее преданности кофе в Торо, штат Нью-Мексико, может и вовсе исчезнуть.
44:40
Когда я познакомился с Камероном, он был глубоким стариком, постоянно носил теплые тапочки и уже не разговаривал. Только курил сигары и временами слушал пластинки Берла Айвза.[28] Он жил с одним из своих сыновей: тот сам дожил до средних лет и уже начал сетовать на старость:
— Черт возьми, как ни крути, а я уже не так молод, как был когда-то.
У Камерона в гостиной было свое кресло. Накрытое шерстяным одеялом. В это кресло больше никто не садился — во всяком случае, оно всегда стояло так, будто он в нем сидит. Креслом командовал его дух. Старики умеют так поступать с мебелью, на которой заканчивают свои дни.
Зимой он не выходил наружу, но летом порой садился на передней веранде и глядел мимо розовых кустов в палисаднике на улицу, где жизнь расписывала свои дни без него — как если бы его там и не было никогда.
Но это неправда. Он был прекрасным танцором и в 1890-х танцевал ночи напролет. Он прославился своими танцами. Он свел в могилу не одного скрипача, а девушки с ним всегда танцевали лучше и любили его за это, и от одного имени его всем девушкам в окрэге становилось лучше на душе, они краснели и хихикали. Даже серьезных барышень возбуждало одно его имя или вид.
Много сердец разбилось, когда в 1900 году он женился на самой юной девушке Синглтона.
— Не такая уж она красивая, — горестно твердили неудачницы и плакали на свадьбе.
Еще он чертовски хорошо играл в покер — а в округе люди играли в покер очень серьезно и с большими ставками. Однажды человека, сидевшего рядом с ним, поймали на шулерстве.
На карту были поставлены куча денег и лист бумаги, представлявший двенадцать голов скота, двух лошадей и повозку. Они были частью ставки.
О том, что человек жульничает, объявил один из игроков: он быстро перегнулся через стол, не говоря ни слова, и перерезал тому человеку глотку.
Камерон машинально протянул руку и пальцем зажал ему яремную вену, чтобы кровь не хлестала по всему столу. Он поддерживал умиравшего на стуле, пока не закончилась партия и не выяснилось, кто станет владельцем двенадцати голов скота, двух лошадей и повозки.
Хотя Камерон больше не разговаривал, отблески таких событий читались в его глазах. Ревматизм превратил его руки в какие-то овощи, но в их покое чувствовалось огромное достоинство. То, как он зажигал сигару, казалось историческим актом.
Как-то в 1889 году он целую зиму пас овец. Он был молодым человеком, совсем подростком. То была долгая одинокая зимняя работа в богом забытом краю, но ему нужны были деньги — отдать долг отцу. Один из тех сложных семейных долгов, в детали которых лучше не вдаваться.
Той зимой Камерону только и оставалось любоваться на овец, однако он нашел, чем себя ободрить.
Над рекой всю зиму летали утки и гуси, а хозяин отары дал ему и другим пастухам огромное, можно сказать, сюрреалистическое количество боеприпасов для винчестера 44:40, чтобы отгонять волков, хотя в тех краях никаких волков не было.
Хозяин ужасно боялся, что волки доберутся до его стада. Доходило до смешного: ну какой смысл покупать столько патронов для 44:40, которые он выдал своим пастухам?
В ту зиму Камерон со своим ружьем сильно полюбил эти боеприпасы: палил в уток и гусей со склона холма в двух сотнях ярдов от реки. 44:40 — не сказать, чтобы лучшее в мире ружье для охоты на птицу. Оно стреляет огромными, медленными пулями, будто толстый человек открывает дверь. Такого рода преимущества были как раз для Камерона.
Длинные зимние месяцы этого семейно-долгового изгнания медленно ползли день за днем, выстрел за выстрелом, пока в конце концов не настала весна — он, наверное, несколько тысяч раз пальнул в этих гусей и уток и ни разу не попал.
Камерон любил рассказывать об этом, считал, что это очень смешно, и, рассказывая, всегда смеялся. Камерон рассказывал эту историю почти столько же раз, сколько успел пальнуть в тех птиц, еще много лет до и после моста 1900 года и вверх по десятилетиям этого века, пока не перестал разговаривать вообще.
Чудный денек в Калифорнии
На День труда[29] в 1965 году я шел по железнодорожным путям на окраине Монтерея и смотрел на тихоокеанскую береговую линию Сьерры. Меня всегда поражало, насколько океан здесь похож на высокогорную реку: гранитный берег, неистово-ясная вода, зеленое постоянно сменяется голубым, а хрустальная, как люстра, пена поблескивает в скалах, точно река течет высоко в горах.
Здесь трудно поверить, что перед тобой океан, если не задирать голову. Иногда мне нравится думать, что это берег небольшой речушки, и старательно забывать, что до другого берега — 11.000 миль.
Я обогнул излучину. Там на песчаной отмели среди гранитных валунов устроили пикник люди-лягушки. На аквалангистах были черные резиновые костюмы. Люди стояли крэгом и ели большие ломти арбуза. Двое оказались хорошенькими девушками — поверх костюмов на них были мягкие фетровые шляпы.
Люди-лягушки, разумеется, разговаривали о своих лягушачьих делах. Часто они вели себя, как дети, и бризом до меня доносило летние диалоги головастиков. На плечах и вдоль рукавов некоторых костюмов были прочерчены жутковатые голубые линии — как новенькие кровеносные системы.
Между людьми-лягушками резвились две немецкие овчарки. На собаках черных резиновых костюмов не было, да и на песке собачьей амуниции я не заметил. Наверное, их костюмы лежали за камнем.
Один человек-лягушка плавал на спине у берега и ел ломоть арбуза. Его кружило и мотыляло волнами.
Куча их оборудования громоздилась у огромной скалы, похожей на театр. Прометей при виде нее описался бы от счастья. Под скалой лежали желтые кислородные баллоны. Похожие на цветы.
Люди-лягушки встали полукругом, двое побежали к морю и вернулись, швыряясь кусками арбуза в остальных, а еще двое принялись бороться в песке, собаки лаяли и скакали вокруг них.
Девушки в покладистых клоунских шляпах, облитые своими черными резиновыми костюмами, были очень хорошенькими. Жуя арбуз, они сверкали, как алмазы в короне Калифорнии.
Почтамты Восточного Орегона
На пути по Восточному Орегону: осень, ружья на заднем сиденье и патроны в ящике для мелочи или в бардачке, называйте как угодно.
Я — просто пацан, что едет охотиться на оленей в эту горную страну. Мы проделали длинный путь, выехав до темноты. А потом всю ночь.
Теперь солнце светило в машину, жалило жарко, как насекомое, пчела или вроде того, что попалось и жужжит теперь по лобовому стеклу.
Я клевал носом и расспрашивал дядю Джарва, втиснутого рядом со мной на переднем сиденье, об окрестностях и местных животных. Я разглядывал дядю Джарва. Он рулил, и руль перед ним располагался неудобно близко. Дядя весил хорошо за две сотни фунтов. В машине ему едва хватало места.
