Уилл Айткен - Наглядные пособия
— Боюсь, что нет.
— Лучший способ учить английски. Кому дело, знать ли девочки, что значится их песни. Память, дисциплина — вот важно, трудись-трудись.
— Мистер Аракава нанял меня с целью подготовить студенток к постановке целиком и полностью на английском языке.
Женщина-ниндзя одновременно шипит и кланяется, кланяется и шипит, точно сдувающийся воздушный шар.
— Аракава-сан, Аракава-сан. Ваши ученицы, — она взмахивает рукавом пижамы в сторону обитых синим дверей, — в фойе.
— Те, что прибираются?
— Я их находить, — говорит мадам Ватанабе, — сидеть пустая комната, ленивый-ленивый. Вы опоздать, много опоздать. Я говорить ленивый девочка, трудись-трудись, пока учитель не прийти.
— Я не опоздала.
Мадам Ватанабе дергает за черный шнур, обвившийся вокруг ее левой руки.
— Без пяти восемь! Я приходить в класс без пяти восемь, никакой учитель нету. Ленивый девочка спать на стульях.
— Занятие начинается только в восемь.
— Хороший учитель приходить раньше девочков. Подавать пример.
Всегда придерживалась правила, что со стервами лучше не спорить.
— Что за мюзикл вы репетируете?
— «Хижина в небах».
— «Хижина в небе»[63]?
— Как я сказать.
— Этот мюзикл популярен в Японии?
— Будет, когда труппа «Земля» кончить.
— Пойду-ка сгоню своих студентов.
— Загонить? — Мадам Ватанабе, орудуя громадным пучком волос, мало-помалу оттесняет меня к дверям.
Я изображаю ковбоя с лассо.
— Загонять. Собирать в стадо.
— Я знаю, — говорит мадам Ватанабе. — Загонить. Как корова.
— Или дичь.
Это ее озадачивает. Я толкаю от себя обитую дверь. Девочки в зеленых клетчатых юбках ползают на четвереньках, собирают грязь. Мадам Ватанабе пронзительно орет на них по-японски, каждая визгливая фраза заканчивается стаккатным «трудись-трудись».
* * *Устроились за партами, строго «по линеечке», все — на первом ряду. Похоже, даже по росту разобрались, от трепещущей малышки у окна до высокой, мужеподобной девицы у двери. Сидят, выпрямившись, скрестив лодыжки, положив ладони на блестящие поверхности парт, черные глаза неотрывно устремлены на меня.
— Нет, так дело не пойдет.
Видимо, понимают они только слово «дело». Лезут под парты, расстегивают пряжки на одинаковых сумках черной кожи, достают разноцветные тетрадки и продолговатые металлические коробочки с узорами и надписями на крышках. Тетрадки кладут вертикально, в центре парты, металлические коробочки — параллельно тетради, слева. Все как одна открывают продолговатые коробочки, достают ручки, карандаши, безупречно чистые пузырьки с корректирующей жидкостью.
Иисус, мать их за ногу, прослезился бы.
— Девочки, пойдемте со мной. — Сидят, не шелохнутся. Пробую снова. — Ну-ка, все встали.
В панической спешке сметают с парт ручки, карандаши, корректор, тетрадки и металлические коробочки, суют обратно в сумки, каковые сумки, разумеется, сперва необходимо расстегнуть, затем застегнуть снова — чтобы все было правильно, как надо. Вытянулись по стойке «смирно» рядом с партами. Пацанка проверяет, под нужным ли углом ее беретик. Малышка в противоположном конце ряда украдкой грызет ноготь, пока не замечает, что я смотрю в ее сторону.
— Отряд, за-а мной, — объявляю я и направляюсь к двери.
В коридоре останавливаюсь, оглядываюсь. Девочки остались стоять за партами. У пацанки в глазах поблескивают слезы.
— Занятие уже все?
Машу им рукой, давая понять, чтобы догоняли, веду их по лабиринту коридоров в небольшой курительный салон позади зала «Кокон». Вдоль стен, оклеенных серебристыми обоями, протянулись длинные скамейки, на скамейках — большие синие бархатные подушки. Беру подушку.
— Ну-ка, хватайте.
Минутное замешательство. Все стоят, глядят не на подушки, а на меня.
— Какую нам брать? — шепчет наконец боязливая малышка.
— Да любую, черт побери! — Я вовсе не хотела на них орать, но, вместо того чтобы обидеться, и эта, и прочие словно оживают и накидываются на подушки. Вот по приказу они действовать умеют.
Веду их обратно в класс, бросаю свою подушку на паркетный пол, принимаюсь отодвигать с дороги парты. Пацанка бросается помогать, швыряет одну из парт через всю комнату, отбивает от стены кусок штукатурки. Остальные так и стоят на месте, судорожно вцепившись в подушки.
Сажусь на свою. Девочки раскладывают подушки аккуратным рядком прямо передо мною. Прежде чем сесть, неслышно разбирают сумки. Деловито их расстегивают, когда я поднимаю руки, веля прекратить.
— Никаких книг. Никаких карандашей, никаких ручек, никаких мазилок, никаких пеналов. Садитесь в круг.
Уж можете себе вообразить, времени на это уходит немало: круг должен получиться безупречно ровный. Пацанка обходит класс дозором, проверяя, образуют ли подушки идеальную кривую.
Тыкаю себя в грудь и очень медленно произношу:
— Меня зовут Луиза.
Девочки дотрагиваются до своих носов и хором повторяют:
— Меня зовут Луиза.
Видимо, доходит до них медленно.
Снова тыкаю себя в грудь.
— Луиза — это я. А теперь назовите мне свое имя и возраст. — Указываю на неугомонную малышку.
— Мичико, — говорит она. — Шестнадцать. Двигаемся по кругу дальше.
— Норико, семнадцать.
— Фумико, — сообщает девочка, что легко сошла бы за сестру-близнеца Норико, если бы не крупная родинка на подбородке. — Семнадцать.
— Акико. Мне девятнадцать. — Девочка указывает на себя, и я только сейчас замечаю, что на ней белые хлопчатобумажные перчатки. — Я вот уже много, много лет учу английский, и все равно до сих пор делаю в высшей степени прискорбные ошибки. Даже когда я…
— Очень хорошо, Акико. Будешь старостой группы. — Может, наконец замолчит. Она кланяется едва ли не до полу, показывая, сколь недостойна этой великой чести.
Последней открывает рот Пацанка и чистым контральто возвещает:
— Меня зовут Кеико.
А где же, скажите на милость, Харпо, Чико и Зеппо[64]?
— Как так вышло, что у вас у всех похожие имена?
— Похожие? — переспрашивает малышка (Мичико?) и принимается терзать другой ноготь.
— Одинаковые, — поясняю я.
— «Ко» на конце имени означает «маленькая», — сообщает Кеико.
— Только для женщин, — уточняет Мичико. Уже жалею, что спросила.
— Так вот, сегодня мы просто познакомимся друг с другом.
Кеико хмурится, понижает голос еще больше.
— Мы друг с другом уже знакомы. Все из труппы «Огонь».
Спасибо тебе, Пацанка.
— Но я-то вас не знаю. Так отчего бы вам всем для начала не рассказать мне про себя?
— Что угодно? — спрашивает девочка с родинкой (Фу-мико?). Никак в шоу-бизнес собралась, когда вырастет?
— Конечно. — От такой либеральности ученицы просто в ужасе. — Ну ладно, тогда скажите мне три вещи: из какого вы города, как давно учитесь в «Чистых сердцах» и почему вы здесь.
Руки нетерпеливо подрагивают, ерзают — девчушкам до смерти хочется это все записать.
— Мичико, не начать ли нам с тебя? Мичико неловко поднимается на ноги.
— Нет, Мичико, садись. Мичико остается стоять.
— Сидеть не есть хорошо. Для английский надо стоять, если сидеть, дыхание совсем плохо.
— Осанка, диафрагма, зубри-зубри, — восклицают остальные.
— Мичико, сядь. Расслабься, это всего лишь английский. Очень многие люди как-то умудряются говорить на нем сидя. — Господи милосердный, долгий же семестр меня ждет.
В магазине английской книги практически ни души, если не считать оравы девиц, что заведуют кассой, сметают пыль с полок и просто путаются под ногами, пока я пытаюсь выяснить, нет ли чего новенького в разделе «мистика». Охрененно мало, скажу я вам. Надо бы кому-то шепнуть Патриции Хайсмит, чтоб писала побыстрее. Рут Ренделл[65] тоже сойдет под настроение, смеха ради, но в целом, несмотря на всю их репутацию, британцам детективы и мистика не то чтобы удаются — они всякий раз так удивляются злу, просто-таки до глубины души. Для американцев это — вторая натура. Забредаю в секцию серьезной литературы, и меня тут же зевота разбирает. Уж эти мне обложки с изящными репродукциями третьеразрядных полотен, уж эти мне рассерженные дамы-писательницы из Манхэттена, которые только-только осознали, что мужчины — это лживые мешки с дерьмом. Впрочем, всласть похихикала над сборником флегминистичных авторесс под названием «Оттянутый конец». Самое оно, точно. Здрассте, а вот и Бонни. Пихает меня под локоть.
— Это единственная? — спрашивает она и вырывает книгу у меня из рук. — В «Джапан тайме» о ней была большая статья, перепечатка из «Нью-Йорк тайме бук ревью». По-видимому, что-то изумительное. А обложка с Фридой Кало[66] — просто чудо, вы не находите? — И тут Бонни замечает, что у меня на лбу. Вымученная улыбка меркнет, превращается в гримасу. — Луиза, что это, ради всего святого?..
