Феликс Коэн - Жизнь как женщина (донос)
— Все это любопытно, — съязвил внутренний голос (третий?). — Главное, надолго ли?
Она перестала изображать из себя секс-бомбу, но все-таки при поцелуях втискивала мне в рот свой язык до самого корня.
«Опять мастер-класс, — с досадой думал я. — Ну, и долго будет этот ликбез продолжаться? Прекрати уже! Я не в публичный дом пришел за наукой. Где ты всего этого поднахваталась? Не в кино, ли?» (Не в кино, не в кино, кретин.)
Что-то я перестал замечать ее телесные недостатки…
Мираж, обман зрения, ощущение чего-то все более притягивающего, неизвестного и не имеющего определения, мистического, поднимающегося из самых глубин ее естества. (Быть может, из моего? Не знаю.)
— Осторожно, — твердил я себе, — отойди, не надо!
— Нет, надо! Сколько уже было — не надо? Быть может, это то, чего ты ждал всю жизнь? Давай, проваливайся! Посмотри на нее глазами любви, джигит.
— А откуда мне их взять?
— Ты же чувствовал, что в ней что-то есть? Падай!
Упал и разбился в кровь.
Сигарета кончилась. Он закурил от нее другую. Поежился: «Дожди, дожди».
В октябре дожди не закончились. Нищий у супермаркета погрузнел, посинел, стал грязен. Уже не просил вежливо, а, засучив штанину, показывал всем липовую рану на голени, закрытую грязной повязкой.
(Откуда столько нищих в городе развелось? Разных мастей и возрастов дети, какие-то инвалиды всех войн, в которых участвовала Россия; старушки, разыгрывающие шекспировские драмы прямо на улице, — особенно одна: скрюченная в три погибели, предварительно рассыпав мелочь на асфальте, она стучала своей клюкой по тротуару — будто бы потеряла деньги и не может их собрать. И так это горестно, что приходилось отдавать ей свои. Уже второй год на одном и том же месте. Действует безотказно.
Сколько же нужно платить милиции, чтобы они наконец перестали «доить» нищих и убрали их с улиц.)
В октябре мы часто бывали дома вместе из-за погоды, и я часами мог наблюдать, как она, лежа на диване, читает или сидит у компьютера, или готовит свои треклятые овощи, ощущал ее удивительную, как мне тогда казалось, еще не залапанную чувственность и чудо прикосновения к ней. В моем внутреннем «я» царил сумбур.
Мы потихоньку медленно поднимались к перевалу наших внезапных отношений, а там, за перевалом, надеялся я, лежала солнечная долина, а за ней новые вершины и долгий путь по искристому снегу к новым блистающим пикам.
Но уже из ущелий задувало, и снежные полки у вершин грозили обрушиться лавинами.
Погода переменилась — потемнело, повалил снег, пронизывающий холодный ветер дохнул с вершин… (метафора).
Как-то в Русском музее она вдруг пропала. Я поискал ее глазами, изумился, но вспомнил, что у нее часто болит живот, возможно, от препаратов для похудения, поэтому обеспокоился и поехал к ней домой. Открывает.
— Что случилось? Ты нездорова?
— Нет, просто взяла и ушла, — ответила она с вызовом. Я опешил.
— То есть как это просто?! Ты не могла мне сказать, что уходишь?! Чтобы я тебя «просто» не искал. Я что тебя к себе привязываю? Хочешь уйти — уходи! Но ты же не в ауле — сообщи: «Извините, я ухожу».
«Извини». Я повернулся и ушел.
На следующее утро она сидела перед моим кабинетом. Вошла вслед за мной и с кавказскими истерическими нотами и придыханием, не извиняясь, быстро произнесла примерно следующее: «Я все поняла! Ничего не говори! Я не могу слушать!»
(Что Вы скажете, — она не может. Она извиниться не может — ну, кишлак!)
Такое впечатление, что извиниться должен я. Гордый и лично независимый аул.
Дома вышла из ванной со всем набором нелепостей ее тела.
Если каждую ее часть, кроме шеи и рук, рассматривать отдельно, они ужасны. А в целом, вместе с ее этими дикими движениями, грубой речью, резким смехом и высоким визгливым голосом, создается некая ущербная гармония, вызывающая сочувствие. Трогательно. Может, ее вздорное поведение — компенсация комплекса? Очень хочется думать, что комплексы в ней есть. Интеллигентно.
Она обнимала, гладила и нежно прикасалась ко мне.
— Что это с ней сегодня?! — недоумевал я, вновь удивляясь ее нечеловеческой чувственности: «Господи! Что это?!»
И вдруг, теряя реальность, утопая в пульсирующих волнах ее чувственности, я ощутил темные глубины ее клеточного дыхания, ведущие за пределы эволюции в бесконечные пространства зачеловеческого. Я обмер…
Началось яркое, удивительное и мучительное пребывание в подсознательном. Казалось, я спал. Но это не было сном. Да и спал ли я вообще эти полтора года?
Когда был с ней — не спал, чтобы не потерять ни одного мгновения ощущения ее; когда был без нее, она все равно заполняла мой мозг и мое тело.
В этом мире столько без сна не прожить. Но меня здесь и не было.
Гулом тысячелетий, глухим отзвуком прошлого, манящими вспышками будущего и безвременьем настоящего стала она для меня.
Дрожь плоти и оторопь бесчувствия, мрак непонимания и всполохи ясности ее «я», ее существования в этом для меня уже нереальном мире, когда все вокруг погружено в небытие и есть только — лицо, голос, изгибы тела, движения, ее богоданная чувственность, открывшаяся мне, — вот что было временем моего существования…
Когда я вынырнул из безвременья, реальность снова окружила меня, и при взгляде на женщину я понял: «Она не знает, кто она».
«Боже, что ты со мной делаешь?» — вот, собственно, и все, единственный ее возглас. Секс оставался для нее совокуплением, приводящим к оргазму, что-то в ряду удовольствий вроде туристических поездок, одежды, еды, хороших книг, косметических салонов.
— Господи, почему ты поместил такое в это скудоумное создание, в этот шедевр примитивных несуразностей, почему? — не понимаю.
В последующее время я, видимо, был нездоров. Многое ранее важное для меня потеряло смысл…
Вдруг у нее появилось новое увлечение — занятия иностранным языком. Углубленные. У нее дома, с преподавателем. Не ошибетесь, если предположите, что с мужчиной. И меня не удивит, если вы догадаетесь, о чем я подумал в аспекте, куда они «углубляются». Я был «против» по двум причинам: первое — бесцельно занятие иностранным языком — «чтобы знать», а на дому да с чаем — практически бесполезное времяпрепровождение. Язык она знать не будет.
(Ревную. — Это еще откуда? Но неприятно.)
— С точки зрения твоих соседей по площадке, мужчина, который приходит в квартиру незамужней женщины, вряд ли выглядит преподавателем иностранного языка, даже если он заговорит на нем еще на улице, — грубо заявил я.
Она озлилась:
— Да! Взяла преподавателя — высокого блондина с серыми глазами, я таких люблю.
— Блин, Пьера Ришара что ли? Литературщина какая-то, — сказал я. (Что делать — я черный, да еще плюсквамперфект, а в презент — седой, в тех местах, где не лысый. И глаза темные. Слава Богу, рост достаточный. А все равно, обидно.)
Поссорились…
Дождь на время прекратился. Он тихонько потопал по той стороне Фонтанки вдоль Летнего сада к Неве. Я пошел за ним.
«Что это меня все к Фонтанке тянет, как Раскольникова к Сенной? — удивился он. — Может, мне хотелось тогда перед ней пасть на колени? Это фрейдизм».
Тогда, в ноябре, ссора оставила осадок. Душевное раздражение и досада заставляли все время о ней думать. «Почему она так небрежно на мое самолюбие наступает? Надо плюнуть и уйти…» Но уйти я уже не мог. Вползал в неосознанную зависимость. Поэтому позвонил. Светский разговор — то-сё. Спросил, не поужинаем ли вместе? Согласилась. Ждал у моста.
Появилась.
(Вот, блин, Тегеран какой-то: темная кожаная куртка, черная юбка, сапоги черные, голова погружена в черный платок, частично завернутый на лицо, — и это все при ее восточных чертах! Все из хорошего дома и дорогое.
Жена беженца с Северного Кавказа и одновременно его вдова?
Хотелось спросить: «Уж, не на рынок ли мы собрались к родственникам? Где вы, Хачики, Исмаилы? Это пришли не ко мне, это пришли к вам».
— Запад есть Запад, Восток есть Восток. И друг друга нам не понять.)
Тут я приуныл.
Сейчас поедем к знакомым. Они не скажут, только посмотрят. Но этого достаточно. Сообщил себе удивительное: «Ну, не все же балетные, Давид. Ты, между прочим, с ней „у койке“ не Черного лебедя танцуешь». Один мой приятель на вопрос: «Почему ты встречаешься с такими неинтересными женщинами?» — ответил: «Ну, кто-то же должен».
Но я не должен. Мне, идиоту, хочется.
Вот, поссоримся, и «вернусь» в балет. Войду в члены. Тем более у меня там абонемент еще с «Березки». Начнем с начала ту же песню: «То березка, то рябина…»
Зато им Камасутру учить не надо. По сравнению с балетными эти поклонницы восточных единоборств — просто коровы.
Декабрь наступил какой-то не зимний — противный и сырой. Я встречался с ней реже, от случая к случаю, у нее вдруг появилась постоянная занятость: сегодня иностранный язык, завтра подруга придет ночевать, послезавтра еще что-то… А еще поездки к папе с мамой, тут уж ничего не поделаешь. Появился, наверно, кто-то? Вполне возможно.
