Феликс Коэн - Жизнь как женщина (донос)
А вокруг — покрытые пылью столетий холмы и камни исторической Родины. Толпы бездельников «датам» в черных шляпах или кипах — пейсатых, в черных же лапсердаках, запорошенных перхотью.
«Народ сохранил Книгу или Книга сохранила народ?» И вот, чтобы ответить на этот и другие подобные вопросы, раввины молятся, читают, едят, плодят бесконечное количество «датимчиков», а народ Израиля и диаспора их кормят.
Ну, допустим, ответят они на этот софизм, что в принципе невозможно. Что-то изменится? Эдуард Лимонов нас полюбит? Вряд ли.
Забавно, но ожидаемо было, что многие эмигранты, бывшие работники периферийных парткомов, преподаватели и профессора марксистско-ленинской философии — эти ревностные сторонники атеизма, как только спускаются с трапа самолета в Израиле, тут же надевают кипу и отправляются в синагоги.
А синагог в каждом городе не меньше, чем партячеек у нас. Совдепия в религиозном варианте.
А упертая еврейская интравертность? Это незамечание других народов в демократическом и даже многонациональном государстве Израиль?
Старый еврей с маленьким мальчиком двигается по улице горного Цфата. Говорят по-русски. На тротуаре лежит упавший с откоса большой камень…
— Нема, подними камень и отнеси в сторону — еврей споткнется и упадет! — Нема не обращает внимания.
— Нема, я тебе сказал, — подними камень. — Еврей! Споткнется и упадет. — Нема играет. Ноль внимания.
— Нема, убери камень, еврей споткнется…
Я: «А если не еврей споткнется, так, хер с ним, пусть падает?!»
На Невском солнечно. Спустившись в метро «Невский проспект», я поехал в ресторан на Крестовский остров, где собралась погулять наша «банда» с Невского. Приехал из Штатов Филон, постарел. Не знаю, ма питом? С чего вдруг раскукарекался об Израиле — как он любит эту страну, какие там замечательные люди и жизнь и что каждый должен жить в Израиле.
«Ну, и что ты там не живешь? — зло спросил я: — воровать можно везде, как и „крутиться“. Тебя, что, конгресс Соединенных Штатов не отпускает? Что это вы все так любите Израиль со стороны? Ты там жил? Ты знаешь, сколько там говна? Твоего ребенка учили ябедничать с детского сада… Если его дразнят, он должен пойти и сказать учителю. Мой не скажет — пусть лучше тот, кому он даст по морде, пойдет и скажет учителю. Твоего ребенка, лишенного национальной неприязни, учили ненавидеть арабов? И это народ, который тысячелетия страдает от национальной ненависти.
Это твой мальчик облысел, после того как пошел в школу? Это его учили подсматривать, не едят ли родители мясное с молочным?
Что тебе там нравится? Ты был под ракетами Саддама, служил в „мелуим“ на территориях, ездил по территориям ночью, стоял на автобусных остановках, ожидая взрыва? Ты хоть что-нибудь для Израиля сделал?!
Ты любишь Израиль — так приезжай и живи в нем! А не появляйся прятаться от Интерпола».
Филон побледнел и полез под пиджак.
— Выйдем, я тебя грохну!
Магомет, сидевший напротив меня, приоткрыл сонные глаза: «Профессор, куда ходить, врежь в „дзюндзик“ прямо здесь!» Витька, по кличке Пацан, шепнул: «Остынь, он в Нью-Йорке непростой».
Володя Большой сидел и молчал — ему, как всегда, «до лампы». Потом буркнул: «Обнюхайтесь — свои».
Эльдар вдруг встрепенулся:
— А здесь не Нью-Йорк, Дод, что сидишь! Дай ему в лоб!
— Да, не могу я. Я с ним вырос. Пусть бухтит…
И правильно. Сейчас бы жалел.
Через несколько лет Филона грохнули в Нью-Йорке на какой-то очередной разборке.
Где-то в мире растворился Леня Шрам. Я вспоминаю о нем тепло, хотя для других он был иным, «непростым». Все они были непростые.
Тем не менее среди моих интеллигентных друзей, пожалуй, только Снежкина и Мишико я бы оставил за своей спиной в драке.
Многое в России изменилось, но не власть. Новая власть оказалась такой же дешевкой, такой же безжалостной сукой, как и старая.
Изменились люди, даже друзья. Но не все. К счастью, не все.
«Это ничего, — думал я, — ничего».
Главное, я вернулся. Может, здесь и полюблю наконец. Мой Бог, дай мне?! Как-нибудь, я не знаю как. Дай мне знак?! Многие же могут!
Бог дал. Свершилось…
Он дрожал от холода и сырости, от ненависти к себе и стыда, двигаясь по темному продрогшему городу. Улица и прохожие сквозь моросящий дождь видны были неясно, отвлекая внимание, неотчетливо ощущаемые им, как помеха. Перекрестки с мелькающими в тумане желтыми огнями светофоров появлялись и исчезали куда-то.
Куда и зачем шел, он не знал, хотя само по себе движение имело цель — просто двигаться. Двигаться ни к чему или кому-либо, а от всех, в никуда.
На углу Знаменской и Жуковской, у супермаркета, его внимание на мгновение привлек тот самый нищий с испитым отечным лицом, грязный и обросший кустами свалявшейся щетины. Нищий лежал у супермаркета рядом со своим костылем — осоловелый, промокший, полуживой.
Он видел этого нищего осенью, когда познакомился с ней. Тогда это был опрятный молодой человек с костылем в довольно чистом костюме, с интеллигентной речью, но уже нагловатыми глазами. Нищий просил денег, протягивая руку.
«Что же привело тебя сюда? Скоро тебе конец», — подумал он тогда.
«Ему конец, — посмотрел он на нищего. — А мне?» Растерянный, непонимающий, как Иов, он, вытирая ладонью мокрое от дождя лицо, с болезненным недоумением спрашивал: «Господи, за что, за что?»
Озноб. Боль и ощущение тяжести за грудиной последнее время не проходили: «Скорее всего, невроз… Ну, не стенокардия же?.. Хотя…
Когда же все это началось? В сентябре?
Да, видимо, в сентябре».
Захватив 0,8 «Синопской», Гена Зубков, Юра Гобанов, Саша Носов, Алеша Гостинцев — все стерлиговцы и я после бани направились в галерею, что на Мойке у Синего мостика. Баня со стерлиговцами приобретает некий обрядово-христианский характер с привкусом незыблемости древних банных рецептов. Как монастырская уха со стерлядью.
Мат запрещен — Зубков страдает выраженной непереносимостью к нецензурщине. Болтовня о женщинах теряет свою яркую цветовую гамму и приобретает контрастные черно-белые графические свойства. Беседа становится биполярно унылой, ибо Алеша Гостинцев всех, кого замечал, — желал, а Юра Гобанов всех, кого замечал, имел. Вот, собственно, и весь разговор.
Спасает водка, что и неукоснительно выполняется.
Презентация закончилась, все было выпито и съедено вчистую. Но была 0,8 и готовность поднять ощущение прекрасного до необходимых высот. Тем более что два «пузыря», принятых нами, приятно разместились в наших желудках еще в бане.
Гости ушли, но еще остались две молодые особы, которые там и работали. Приятной наружности. Одна более молодая, симпатичная, с бледным, очень незначительной землистости лицом, наводящим на мысль о больных придатках. Другая — постарше, но славная.
Открыв бутылку и выпив по рюмашке, мы посмотрели на стены — холсты как холсты. Беседа снова перетекла в русло более актуальной женской темы. Мысли излагались благостно, хотя это не самое заметное в нас качество, особенно у Носова.
К середине бутылки, когда еще ничто не предвещало катаклизмов, ручей благожелательности начал иссякать. Нужно было бежать за следующей.
Но тут вошла…
«В чем дело?» — насторожился я.
Посмотрел еще раз — ничего особенного: черные волосы, миндалевидные, восточные глаза, большие, обещающие.
Грузноватое, но не толстое, с сексуальными миазмами тело, упакованное в стильную одежду, полные длинные ноги под юбочкой, вызывающие желание заглянуть повыше. Ноги чересчур ровные, иксобразные — определенно перенесла рахит.
— Тип не мой, — подумал я, — мне это нужно?
Но раздеть и завалить в кровать почему-то хотелось. Немедленно.
Это было в среду. Через два дня я уезжал к себе в хижину.
— Поедешь со мной?
— Поедем.
Дорога на остров длинная, почти триста километров, с множеством поворотов, спадов, подъемов, построенная, говорят, еще Маннергеймом с целью избежать нападения самолетов на автоколонны. Красивая, сложная, но не утомительная. Вспомнил перевал на Таштагол. Здесь, конечно, такой высоты нет. Но достаточно.
Приехали поздно и сразу пошли в баню.
Раздетая женщина почти всегда сюрприз, даже для врача. Но не настолько. Видимо, когда-то была полной и активно худела — складки и рубцы на коже живота, рук, бедер; длинные, похудевшие и потому какие-то жалкие, повисшие груди, обвисший животик — по сложению ей было лет 50.
«Да, досадно, — подумал я. — А главное — вокруг тайга и некуда бежать».
После бани, натопив камин и накрыв стол, я пригляделся к ней повнимательней — красива, но грубовата, глаза чуть навыкате (экзофтальм? хотя у некоторых народов Кавказа незначительное лупоглазие бывает в норме).
Много бровей, носа, рта, тела — восточное изобилие.
