Андрей Бычков - Гулливер и его любовь
Он снова здесь, в неизбывности жаркого дня. Отдельный коттеджный городок, аллеи, пруд, он купил этот особняк готовым, за два с половиной миллиона долларов. Этот дом даже не надо описывать словами. Цифры говорят сами за себя. В конце концов, и его самого, Евгения, когда-нибудь можно будет описать последовательностью цифр…
– Бан-зай, – звенит очаровательная толстушка, жена высокопоставленного таможенника, его соседа.
На месте вырубленного леса она разбивает декоративный сад. Она выписывает экзотические растения из Америки. Она хочет, чтобы сад был похож на Диснейленд. Она увлекается бодибилдингом, она посещает фитнес-клуб. И, конечно же, состоит членом модного мистического общества «Нагваль». Она давно намекает Евгению на тайский массаж. Может быть, он и попробует, но не ради ее толстой жопы, а чтобы у ее высокопоставленного мужа выросли экзотические тайские рога.
«Сделать хоть какую-нибудь гадость этим борисам, раз уж я оказался среди них», – думает он, представляя себе мужа этой очаровательной толстушки, этакого благообразного джентльмена, по утрам заботливо прикрывающего редкими седеющими кудряшками свою достопочтенную лысину. О, эти беззащитно растрепанные кудряшки, о, как они мелко дрожат, когда по ночам джентльмен с отчаяния дрочит в туалете.
«Разумеется, Чина, после меня толстушка ему больше не дает».
Да высокопоставленным чиновникам и не надо. Когда ебешь весь свой народ, уже не до жены.
Шлагбаум открыт, и Евгений выходит за ограду. Таможенники должны быть обнесены колючей проволокой. С высокой зеленой вышки смотрит вдаль часовой. Не приближаются ли полчища недоносков? Конечно, иногда в одиночку бедные еще могут прибегать к своим богатым друзьям, чтобы те могли показывать им свою жизнь. Избранничество познается в сравнении. А то, почему у богатых иногда не встает, так ведь и у бедных иногда не держится.
За оградой – поля и подступающий из-за деревьев лес. Евгений с неотвязностью вспоминает о Чине. Он замирает в попытке вернуть волшебное видение Рождества. Но на этот раз у него ничего не получается.
«Надо бы разыскать этого мерзавца Бориса…»
17
Он начинает собираться без пятнадцати пять, ловя себя на том, что три раза по пять это и есть пятнадцать – овладевающая разумом магия цифр. Ему и в самом деле надо бы вложить свой капитал в гештальт. Приобрести хоть какую-то квалификацию, а потом открыть сеть своих клиник. Специализироваться на психологической травме.
«И тогда вместе с Эль…»
Он представляет, как они делают это в идеальной геометрии круга.
Чего проще? Будущие психотерапевты будут молчать, свидетели не скажут ни слова. Бессознательно подавшись вперед, они будут лишь сознательно вглядываться в детали, в каждое из их движений, поражающих своей новизной. Завораживающее действо. Скорее всего, некрасивое, но зато реальное. Изъяны тел, неудобность поз, неуклюжесть качаний… Словно бы в дополнение к совершенству проекций из идеальной сферы. Конечно, чем-то это наслаждение будет похоже на казнь. Тоненькие ключицы, худенькие ляжки, как он закинет их ей за голову, прижимая ее острые коленки своими каменными пальцами. Как пианист, прижимая клавиши черные и обнажая клавиши белые… Скорее всего, то, что будет обнажено, задрожит от холода и от страха. Скорее всего, обнаженная вульва будет испуганно сжата. Конечно же, это ужасно, знать, что на тебя смотрят в такое мгновение. Надо быть особенно извращенными, чтобы получать от этого удовольствие. Но для них теперь это будет не страсть. Для них это будет теперь ритуал.
Застегивая запонки, он вдруг понимает, что никуда не поедет. В самом деле, зачем ему вступать в эту международную организацию? Принимать искусственность своего положения и ограниченность своих границ. Заголовки в газетах. Счастливый брак двух несостоявшихся самоубийц. Овации в Оксфорде. Обложенные по вечерам толстыми книжками о суициде, они готовятся к лекциям. До перерыва рассказывает он, а после перерыва она. Они становятся знаменитостями. Однообразно разнообразные обеды в их честь. Доброжелательные, брыластые улыбки. Старушка Европа трясет платочками, утирая слезы. А Голливуд нахально пиздит сюжет.
«Нет, от разборок с прошлым, Евгений, тебе действительно не уйти…»
Он смотрит на часы: ровно шесть. И набирает телефонный номер Бориса.
18
Стоя перед дверью в его жилище, Евгений с усмешкой подумал, что по рецептам доктора Эм он должен бы прежде всего осознать вот этот свой палец, именно свой палец, медленно нажимающий на кнопку его дверного звонка. Палец, который есть часть тела человека по имени Евгений, который и есть он, Евгений, в осознании своих тончайших пронизанностей, неповторимости рисунка кожи и судьбы.
Как он нажимает сейчас на этот чужой звонок, осознавая себя как себя. Или лишь как часть себя? Осознавая, чего он хочет больше – мщения или возвращения к Чине? И, если возвращения, то возвращаясь к ней, осознает ли он, что хочет и в то же время не хочет к ней возвращаться – нажимать на эту кнопку и приводить в действие безличные законы неизбежных последствий?
Но не то ли это чувство, не то ли же это самое чувство, что так часто вставало у него на пути со своим мучительным «а какой в этом смысл?». Возвращающее его назад от несомненности побед, и при этом не дающее ему просто остаться в решении – в равном себе самому присутствии. Где-то, почти вот здесь и все же все еще там, за дверью, его так и неизжитое еще прошлое. И он все же предпочел вернуться в него и разрешить, вместо того, чтобы отправиться на круг и разыграть?.. Он доходит сейчас до абсурда, стоя вот так, с вытянутым вперед пальцем перед этой дверью и снова сомневаясь, как будто у него не было выигрышей… Но тогда зачем же он здесь? Чтобы бросить Борису в лицо это письмо? Чтобы отомстить? Чтобы вернуть Чину? А как же Эль?.. Темный холодный подъезд, так быстро сменивший летнюю светлую убежденность, что все еще возможно повернуть назад… Всего в трех или четырех метрах от него замер сейчас в кресле тот, к кому он пришел, чтобы… Нет, перед собой не солжешь, и он знает, какого из возвращений он ждет. Нет, не ради мести он возвращается. Как идеальный вероотступник, он снова возвращается к своему Богу, зная, что Его нет и что Он есть. Он долго обманывал сам себя и был прав. Но теперь… Сможет ли он без обмана? Или это снова всего лишь сон, как некто снова берет смерть в союзники, как некто снова предлагает ей стать своей союзницей, как некто опять открывается ей, и как она соглашается из любви к нему?
Борис молча провел Евгения в свой кабинет. Он выглядел как-то подавленно и, судя по всему, не очень-то был и рад видеть Евгения. Они перекинулись парой фраз, кто как живет. Евгений коротко рассказал про свой выигрыш, про дом и про гештальт, где он исследует свое прошлое. Борис покивал головой, но похоже, что больше всего его заинтересовал гештальт, он даже спросил телефон, сказал, что ему тоже не мешало бы разобраться с собой. И тогда Евгений и передал ему это письмо. Он усмехнулся и попросил Бориса прочесть это письмо прямо сейчас, но Борис… Лицо Бориса исказилось, и каким-то странным, тихим и глухим голосом, словно бы давящим в своей глубине что-то пронзительное, он сказал:
– Мы ведь с тобой после ее смерти еще не виделись…
Последний луч, отражаясь и блестя в облаке, все еще падал в комнату. Но само солнце уже село. И теперь это был словно бы невидимый свет из той окончательной и неподвижной точки, что уже за рамой картины, и словно бы он находил сейчас вновь каждую из вещей и ее тень на своем и только на своем месте. Тень от тяжелой люстры и тень от пианино, тень от напольного фикуса, от высоких стульев с резными спинками, от низкого стола…
– Я почему-то думал, что ты знаешь, – выговорил наконец после паузы Борис.
– Нет… я ничего не знал.
Борис достал сигарету, руки его тряслись.
– Мы должны были лететь вдвоем… но я вынужден был задержаться здесь на две недели из-за контракта… И Чина все же решила лететь одна… Ты же помнишь… какая она… какая она была… Я не знаю… – Борис глубоко вобрал в себя воздух. – Я действительно не знаю… Я просто не могу понять, почему это… это именно так… Почему именно одиннадцатого сентября она решила подняться в мой офис в одной из этих проклятых башен.
Он опустил голову и стал судорожно давить в тяжелой пепельнице незажженную сигарету.
Снег, пушистый и белый, падающий вверх, на кожу ее лица, на кожу руки… Зимний бульвар… Снег на ресницах. Чина просит покатать ее на саночках. Она звонко смеется. Легкая шубка, к которой он, Евгений, все хотел пришить ей завязочки. Да так и не пришил. Чина держит его за руку. Как она держит его за руку, как-то слегка пожимая, слегка подрагивая, как будто что-то хочет сказать. Белые мохнатые деревья. Белый волшебный бульвар. Фонари в снежных шапках, с ледяной бородой. Праздничная Москва. Как открывают шампанское, смеясь и толкая друг друга под руку. Как бросают в небо бенгальские огни. Как эти огни долетают до снега, лежащего на разлапистых ветках, как ветки тяжело и медленно вздрагивают, отпуская легкий призрачный ровно садящийся шлейф.
